– Мы берем вас под свою защиту. Бессомненно, вам нечего опасаться. Подождите меня в коридоре с Никитой, хорошо?
– Берете под свою защиту, значит? – явно через силу усмехнулась следователь, когда мужичок вышел. – Вы и ваши соратники?
– Я и мои соратники.
– Те, что пока на свободе остались? – Кучмина снова улыбалась, но не так, как раньше, а как-то неловко, стиснуто – едва удерживая улыбку на губах.
– И те, что на свободе. И те, кто скоро к ним присоединятся.
– Вы в этом уверены?
– Бессомненно.
– Почему же? Очень интересно…
– Почему? Ну, извольте…
Подполковник Елизавета Егоровна Кучмина вознамерилась было, перебив Олега, вставить еще что-то свое, но вдруг с изумлением поняла, что горло ее окаменело. И в тот же момент сознание ее будто раздвоилось. Она ясно видела этого Олега Гай Трегрея сидящим на стуле. Невысокого, темноволосого худощавого парня вполне заурядной наружности. Но при этом она чувствовала, что Олег Гай Трегрей поднялся на ноги. Он поднялся на ноги и словно бы стал выше ростом… И больше… Таким большим стал Олег Гай Трегрей, что заполнил собой все пространство кабинета. Тот Олег, который остался спокойно сидеть, молчал. А тот… другой Олег, который теперь был везде… заговорил. И слова, которые он говорил, врезались прямо в мозг Кучминой с устрашающей, небывалой отчетливостью, такой отчетливостью, что им, этим словам, нельзя было не поверить.
Наваждение исчезло внезапно.
Следователь сколько-то времени ошеломленно молчала, неровно и часто дыша, дергано пошевеливаясь, безотчетно трогая руками предметы, находящиеся в пределах досягаемости, шаря взглядом по стенам… как бы в стремлении убедиться, что окружающая ее реальность никуда на самом деле не подевалась.
– Вы слышите ли меня, Елизавета Егоровна? – услышала она голос Олега.
Он помещался там же, где и минуту назад. Он был спокоен и сосредоточен. Правда, чуть пульсировала голубая жилка на левом виске.
«А что он говорил-то»? – попыталась вспомнить Кучмина. И моментально вспомнила.
– Мы – в отличие от вас, нормальных, – вот что услышала следователь, – ради того, во что верим, готовы не только благоудобством собственным пожертвовать, но и вовсе жизнь отдать. И к тому ж с вас, нормальных, кто препоны чинить вздумает, спросим в полной мере – с каждого в отдельности. Никогда об этом не забывайте.
Двуха, ощущая, как слегка кружится голова, прошел несколько шагов до стеклянного короба автобусной остановки. Огляделся. И тут только сообразил, что не видит никого из своих.
«Нормально, а? – чувствуя, как понемногу меркнет праздничность, проговорил мысленно Двуха. – Если меня последним из парней выпустили, так и встречать не надо, что ли?»
Он еще раз прошелся взглядом по ряду припаркованных у остановки автомобилей. Почти все – пустые. И еще пара такси. У одного, кстати, торчал тип вида настолько диковато-неожиданного, что на него даже оборачивались прохожие.
Это был мужчина лет сорока пяти – пятидесяти, крупный, очень тучный, облаченный в черный кожаный плащ, поблескивающий на солнце подобно рыцарскому доспеху. Под плащом виднелась пиджачная пара – ослепительно белая, как песок тропического пляжа. Мужчина был обрит наголо и на лбу сбоку имел красно-коричневое пятно – то ли родимое, то ли от давнего ожога. Но более всего в глаза бросалась борода – шикарная, смоляно-черная, раздвоенная, с вкраплениями благородной седины. Словом, мужчина выглядел так, как мог бы выглядеть Михаил Сергеевич Горбачев, если бы тому вдруг в самый последний момент отказали в получении Нобелевской премии, по каковой причине он бы разуверился в западнических своих идеалах и обиженно проникся патриотическими, с уклоном в монархизм, идеями.
Мужчина в плаще, заметив, что Двуха на него уставился, воткнул в парня ответный взгляд… И вдруг радостно встрепенулся, замахал руками.
– Игорь?! Анохин?! Двуха!? – завопил он на всю улицу. – Иди скорее ко мне, мой родной!
Не дожидаясь, пока оторопевший Двуха двинется с места, мужчина сам бросился к остановке, широко раскинув руки для объятий.
– Аккуратней, мужик, ты чего?.. – закряхтел облапленный Игорь, безуспешно пытаясь отвернуть лицо от колючей бороды. – Чего тебе от меня надо?..
Мужчина, отпустив Двуху, отступил на шаг:
– Как это – чего?.. Ах, да! – засмеялся он. – Мы ж с тобой не знакомы! Позволь представиться: Виктор Гогин. Гога, то бишь. Олег попросил тебя встретить…
– Гогин?.. – удивился Двуха. – Тот самый? Который писатель? Который поджигал себя, чтобы детский дом защитить?
– Тот самый, – не без самодовольства подтвердил мужчина.
– Будь достоин, – проговорил Двуха, приглядываясь к нему.
– Долг и честь! – весело откликнулся мужчина.
Он схватил Двуху за руку, подтащил его к такси, гулко выкрикнул:
– Стой здесь, никуда не уходи! – и извлек с заднего сиденья автомобиля объемистый полиэтиленовый пакет. Водрузил его на капот – при этом недвусмысленно звякнуло.
Гога принялся опорожнять пакет, расставляя на капоте – прямо как шахматные фигуры на доске – бутылки, стаканы, пластиковые контейнеры с какой-то снедью из супермаркета…
– Отпраздновать надо освобождение-то! – закончив, дал пояснение Гога – в том числе и таксисту, который, до того безразлично дремавший за рулем, обеспокоился непорядком:
– Ты чего мне здесь распивочную устроил?! Убирай немедленно!
Гога, обернувшись к нему, вдруг посерьезнел:
– Не бухти, – посоветовал он. – Ты знаешь, кто это на свободу вышел? Не знаешь? Телевизор смотреть надо. Помнишь, этой весной оттепель какая ударила? В один день лед на Волге тронулся. Рыбаков спасатели на лодках на берег вытаскивали. Всех вытащили, троих не успели. Их на льдине течением унесло. Две недели плыли бедолаги. Только в Каспийском море удалось догнать. Правда, не троих со льдины сняли, а одного всего лишь. Вот этого чувачка. И ведь какая штука… За две недели он ни капельки не похудел. Поправился даже. А ведь все снасти у рыбаков еще под Волгоградом волной смыло…
Двуха едва удержался, не расхохотался. А таксист, приглушенно бормоча еще что-то, затих на своем месте. На лице его читалось: «Я, конечно, не верю, но мало ли что…»
Гога же беспрепятственно откупорил одну из бутылок, наполнил стакан, взял второй…
– Мне не надо… – не вполне, впрочем, уверенно отказался Игорь. – Нельзя мне. Я же Столп Величия Духа того… постигаю. Уже на первую ступень взошел. Почти…
– Подождут ваши ступени и столпы, – отмахнулся бутылкой Гога. – Немного можно – за свободу-то! А Олегу я ничего не скажу.
– Да при чем здесь «скажу-не скажу»… А хотя – плесните. Немножко только.
– Другой разговор! – возрадовался Гога. – Только на «вы» меня не зови, что я, старикан, что ли, какой? Всего-то годков на двадцать пять тебя постарше…
Беззвучно чокнувшись пластиковыми стаканчиками, они выпили: Двуха чуть пригубил, Гога – осушил стакан до дна. И, просипев:
– Между первой и второй… – тут же налил себе еще, до краев.
И выпил, уже не потянувшись чокаться, самостоятельно. Замер, блаженно зажмурившись, видимо прислушиваясь к ощущениям.