И когда посреди непространства мы увидели маяк, он оказался кирпичным, с вершиной из стекла и бронзы.
Я рассказала об этом Скайлу при нашей первой встрече, и Скайл, которому вскоре суждено было стать моим мужем, захотел, чтобы я описала своё первое погружение. Конечно, он и сам путешествовал в иммере — он не был уроженцем того мира, где мы с ним делили постель, — но, как пассажир скромного достатка и ограниченной выносливости, спал всё время пути. Хотя однажды, как он мне сказал, он заплатил кому-то, чтобы его разбудили пораньше и он мог испытать погружение. (Я о таком тоже слышала. Но команде запрещено это делать, и пассажиров будят только там, где мелко.) Потом Скайла ужасно тошнило.
Что я могла ему рассказать? В тот первый раз, когда «Оса», поплескавшись, погрузилась, я была под защитой поля повседневного, и иммер меня даже не задел. По правде говоря, теснее связь с иммером я ощущала в Послограде, когда стажёркой садилась в гнездо иммерскопа, и тот вдвигался в его пространство, как пустой стакан, который опускают в воду донышком вниз. Вот тогда я заглядывала в его глубину, видела его совсем близко, и это изменило меня. Но и тогда я не смогла бы ничего описать, даже если бы меня попросили.
«Оса» входила в иммер жёстко. У меня не было опыта, но, сжав зубы, я справилась с тошнотой, которая накатила, несмотря на все тренировки. Даже в нежных объятиях поля повседневного я ощущала каждый рывок непривычного ускорения, когда мы входили туда, где нет направлений, а принесённый нами обманчивый пузырь гравитации, как мог, амортизировал толчки. Но я слишком волновалась и не могла не корить себя за то, что дала волю восторгу. Это пришло позже, когда с привилегиями новичков было покончено и началась бешеная работа начального этапа погружения, и даже ещё позже, когда она завершилась и корабль вышел на походную глубину.
Мы, иммерлётчики, умеем не только сохранять стабильность, сознание и здоровье во время погружения, мы не просто не утрачиваем способности ходить и говорить, питаться и испражняться, слушать и отдавать приказы, принимать решения и работать с параинформацией, приближающей расстояния и условия иммера к привычным, не сходя при этом с ума от близости вечного. Хотя и это уже не мало. Дело ещё в том, что нам присуща, как утверждают одни (и опровергают другие), определённая неразвитость воображения, которая не даёт иммеру заворожить нас собой до полного бесчувствия. Чтобы путешествовать в иммере, мы изучили его капризы, а знание, полученное одним человеком, всегда может усвоить и другой.
Находясь в поле обыденного, корабли — я имею в виду корабли Терры, на судах экзотов, бороздящих просторы иммера, я никогда не была и ничего не знаю о способах их движения, — представляют собой тяжеленные ящики, набитые людьми и всякой всячиной. При погружении в иммер, где все неуклюжие линии корабля преобразуются в соответствии с заданной целью, корабль становится единой структурой, а мы — её функциями. Да, мы остаёмся командой, работающей слаженно, как всякая команда, но не только. За пределы временного нас выносят моторы, но и мы сами осуществляем выход; мы толкаем корабль вперёд в той же степени, в какой он влечёт нас за собой. Это мы возникаем и исчезаем в складках непространства, подвижки которого зовём приливами. Гражданские, даже те, кто может бодрствовать, не выблёвывая при этом душу и не заливаясь слезами, так не умеют. Одним словом, многое из той брехни, которую мы рассказываем вам про иммер, — правда. Но и рассказывая, мы разыгрываем вас: история сама становится драмой, без нашего вранья.
— Это третья вселенная, — сказала я Скайлу. — До неё были ещё две. Понимаешь? — Я не была уверена в том, что гражданским это известно: для меня это давно уже стало общим местом. — Каждая вселенная иная, чем предыдущая. У каждой свои законы — считается, что в первой скорость света вдвое превышала нынешнюю.
Каждая вселенная рождалась, росла, старела и умирала. Три разных «иногда». Но под ними, или вокруг них, или где там ещё, был только один иммер, одно-единственное «всегда».
Оказалось, он всё это знал. Но в устах иммерлётчика широко известные факты звучали, как откровение, и он заслушался, словно малыш.
Мы были в плохом отеле на окраине Пеллуциаса, небольшого города, привлекающего туристов своим расположением над роскошным магмападом. Пеллуциас — столица небольшой страны в мире, названия которого я не помню. В повседневности он находится в другой галактике, в нескольких световых зонах пути от нас, но через иммер он и Дагостин — близкие соседи.
К тому времени у меня уже было достаточно опыта. Я много где побывала. Когда мы повстречались со Скайлом, я как раз была в отпуске — двухнедельном, по местным меркам, — который подарила себе сама между двумя назначениями. Я собирала сплетни — кто на чём летает, куда, с какой целью. В баре отеля было полно иммер-лётчиков, тех, кто вокруг них трётся, путешественников, приходивших в себя, и, в тот раз, учёных. Все, кроме последних, мне уже давно примелькались. В лобби висело объявление о курсе лекций на тему Целительной Силы Рассказа, прочтя которое, я грубо фыркнула. Трёхмерные слова, вертясь и выворачиваясь наизнанку, порхали по коридорам отеля, приглашая всех желающих на инаугурационное заседание Комиссии Золотого и Серебряного Круга; на ассамблею философов-бюрократов шурази; на КЧЛЭ, Конференцию Человеческих Лингвистов-Экзотерров.
Я сидела у стойки бара и выпивала с кучкой временных друзей, которые были там, как и я, транзитом и которых я теперь едва помню. Вели мы себя отвратительно. От ленивого флирта с барменом я перешла к издёвкам над учёными из КЧЛЭ, которые сидели за столом, напились и шумели не меньше нашего. Сначала мы просто подслушивали, потом, с присущей иммерлётчикам заносчивостью, заявили им, что они ничего не знают ни о жизни, ни о языках в иммере, и пошло-поехало.
— Ну давай, спроси у меня что-нибудь, — бросила я Скайлу. Это было первое, что я вообще ему сказала. Точно знаю, какой у меня был вид: сидя на высоком табурете, я повернулась спиной к стойке, и, опираясь на неё, вздёрнула нос, чтобы глядеть на него сверху вниз. При этом я наверняка показывала на него обеими руками и улыбалась довольно сдержанно, чтобы не давать ему ни малейшего спуску. Скайл за своим столом оказался самым трезвым и потому был рефери в нашем споре.
— Я всё знаю про странные языки, — сказала я ему. — Уж побольше, чем вы, тупицы. Я из Послограда.
Когда он мне поверил, я в жизни не видела, чтобы человек так поразился и обрадовался. Из игры он не вышел, но на меня с этого момента смотрел совсем по-другому, особенно когда узнал, что остальные в моей компании — не мои земляки. Из Послограда была я одна, и Скайлу это нравилось.
А мне нравилось не только его внимание: я была довольна тем, что этот поджарый, крутой с виду парень пикируется со мной всерьёз и под искренний хохот окружающих задаёт мне вопросы со смыслом. В конце концов мы с ним ушли вместе и провели ночь и ещё день в попытках доставить друг другу удовольствие сексом, спали, пробовали снова, и так несколько раз, добродушно переживая неудачи. За завтраком он буквально извёл меня своими уговорами и приставаниями; я отвергала их с деланым презрением, забавляясь от души, затем уступила и позволила ему отвести меня, усталую, но, как я пошутила, не совсем затраханную, на конференцию.
Он представил меня коллегам. КЧЛЭ была посвящена изучению людьми языков экзотов, и её участники были буквально заворожены самыми странными из них. Я видела наспех слепленные временные триды, извещающие о начале заседаний по межкультурным хроматофорным сигналам, по языку прикосновений у невидящих бурданов и по мне.
— Я работаю с гомашем.