Он представил, что поставил прочную брезентовую палатку и лежит в ней, надежно защищенный от ветра, согреваясь у сделанной из меди походной масляной плиты. На огне закипает бульон, распространяя бодрящий, с дымком, запах. Воздух сырой и тяжелый от оттаивающей одежды. Снаружи тявкают прячущиеся от метели собаки.
Он не один в палатке. С ним Ошо.
- Плохо выглядишь, - говорит ему на родном хоншю старый учитель, и морщинки беспокойства проступают на старческой коже, такой же темной, как и у самого Эша.
Эш кивает:
- Похоже, я почти мертв.
- Удивлен? В твои-то годы?
- Нет, - признается Эш, хотя, удостоившись упрека от наставника, на мгновение и впрямь забывает о возрасте. - Бульона? - предлагает он, наливая собеседнику в чашку. Ошо жестом отказывается, и Эш пьет из своей. Тепло струйкой бежит в желудок. Откуда-то доносится сладострастный стон.
Учитель с любопытством наблюдает за ним.
- Как голова? Болит?
- Немного. Думаю, скоро может случиться еще один приступ.
- Я ведь предупреждал, что так и будет.
- Но я же еще не умер.
Ошо хмурится. Потирает руки. Согревает их дыханием.
- Ты должен наконец понять: время пришло.
Эш вздыхает, и огонек масляной плиты трепещет и шипит. Он смотрит на хлопающий клапан палатки, на поднимающийся от чашки дымок. Прислоненный к кожаному дорожному мешку меч напоминает могильный знак.
- Эта работа... кроме нее, у меня ничего нет. Неужели ты отнимешь ее у меня?
- Не я - твое здоровье. Даже если выживешь сегодня, на сколько тебя еще хватит?
- Я не намерен, когда ничего не останется, ложиться и ждать конца.
- А я и не прошу тебя об этом. Но тебе нужно быть здесь, с орденом, с товарищами. Ты заслужил отдых и, может быть, покой, если сумеешь его найти. Пока еще есть время.
- Нет, - с жаром возражает Эш и, отведя глаза, смотрит на огонь. - Так поступил мой отец, когда ухудшилось здоровье. Потеряв зрение, он предался отчаянию и до самого конца лежал в постели и плакал. Он стал тенью себя самого. Я не собираюсь так бессмысленно растрачивать оставшееся время. Умру на ногах.
На Ошо это заявление впечатления не произвело.
- Ты не в том состоянии, чтобы идти дальше. Приступы учащаются и обостряются. Из-за них ты почти слепнешь. Куда может идти слепец? Как ты будешь нести месть? Нет, этого я позволить не могу.
- Должен! - восклицает Эш.
Глава ордена моргает, но ничего не говорит.
Эш опускает голову и делает глубокий вдох. Успокаивается.
- Ошо, мы знакомы давным-давно. Мы больше чем друзья. Мы ближе, чем отец и сын, чем братья. Послушай меня. Мне это нужно.
Их взгляды смыкаются. Они в палатке, обдуваемой ветрами, посреди раскинувшейся на тысячи лаков ледяной пустыни, в воображаемой теплой камере, столь крохотной, что их дыхание смешивается.
- Хорошо, - негромко говорит Ошо, и Эш вздрагивает от удивления.
Он открывает рот, готовый произнести слова благодарности, но учитель останавливает его жестом.
- С одним условием, и оно обсуждению не подлежит.
- Продолжай.
- Ты возьмешь ученика.
Порыв ветра бьет по стенке палатки, прижимая брезент к его спине. Эш замирает.
- Ты просишь меня об этом?
- Да, - резко бросает Ошо. - Я прошу тебя об этом, как ты просил меня. Ты - лучшее, что у нас есть. Ты лучше, чем был я. Однако ты постоянно отказываешься взять ученика, передать ему свои знания, навыки, свою прозорливость.
- Тебе известно, что у меня были на то свои причины.
- Конечно, известно. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо еще. Я сам был там, помнишь? Но в том сражении не ты один потерял сына, а другие - отца или брата.
Эш опускает голову:
- Да.
- Понимать ли тебя так, что ты сделаешь это, если выпутаешься из сегодняшнего переплета?
Он не может смотреть учителю в глаза и делает вид, что любуется танцующим пламенем масляной плиты. Старик и впрямь хорошо его знает. Для Эша он словно зеркало, живая, дышащая поверхность, отражающая все, что Эш может попытаться скрыть от себя самого.
- Хочешь умереть здесь, в одиночестве, в этой проклятой ледяной пустыне?
Эш отвечает молчанием.
- Тогда соглашайся на мое предложение. Согласишься - обещаю, что ты выберешься отсюда, что снова увидишь дом, что я позволю тебе продолжать работу, по крайней мере до тех пор, пока будешь обучать преемника.
- Предлагаешь сделку?
- Да, - твердо говорит Ошо.
- Но ты же не настоящий. Эту самую палатку я потерял два дня назад, а тебя со мной не было. Ты - сон. Эхо. Твое предложение ничего не стоит.
- И все же я говорю правду. Сомневаешься?
Эш смотрит в пустую чашку. Ее металлический изгиб уже похолодел и высасывает тепло из его ладоней.
Он давно смирился со своей болезнью и ее неизбежным исходом. Как смирился когда-то с тем, что забирает жизнь у тех, кого преследует, выполняя свою работу. И то и другое Эш принял как данность - с фатализмом. Побочным результатом такой позиции была нотка меланхоличности: вкус жизни - горьковато-сладкий, в ней смысл имеет только то, чему ты сам его придаешь; Вселенная же всегда нейтральна, и, изливаясь в вечную бесконечность из неиссякаемого источника Дао, она стремится только лишь к равновесию.
Он умирает, вот и все.
Однако заканчивать свой срок здесь, в этой глуши, ему никак не хотелось. Если сможет, он еще увидит солнце, насладится теплом, вдохнет пахучие запахи жизни, ощутит под ногами упругую прохладу травы, услышит журчание бегущей по камням воды. А уж потом... И здесь, в его воображении, Ошо был творением этого желания. На большее Эш не смел и надеяться.
Он поднимает голову - ответ учителю готов.
- Конечно, сомневаюсь...
Но Ошо уже исчез.
* * *
Боль, пришедшая теперь, была другой, тягучей, выматывающей, тошнотворной. Боль застилала глаза. Голова как будто попала в медленно сжимающиеся тиски.
Боль вытащила его из делириума.
Эш прищурился, вглядываясь в окружающий мрак. Нагое тело сотрясали конвульсии. На ресницах висели крохотные сосульки. Он едва не уснул.
Через отверстие в крыше не доносилось ни звука. Метель наконец унялась. Он склонил голову. Прислушался. Где-то залаяла собака. Ее поддержали другие.
Он с силой выдохнул.
- Еще одно, последнее усилие.
Старый рошун поднялся. Мышцы ныли, голова сжималась от боли. Поделать с этим он ничего не мог - кисет с листьями дульче отняли вместе со всем остальным. Впрочем, приступ вряд ли можно было назвать тяжелым; в долгом морском путешествии на юг болезнь на целые дни приковывала его к койке.
Притопывая и похлопывая себя по бокам и груди, он восстановил кровообращение. Дыхание выровнялось и участилось; каждый глоток воздуха наполнял силой, вымывая усталость и сомнение.
Эш еще раз подышал на пальцы, хлопнул дважды в ладоши и подпрыгнул. Рука проскользнула в отверстие, и он повис, болтая ногами в воздухе. Другой рукой он начал бить лед по периметру дыры, сопровождая каждый удар глухим "Ху!", не столько словом, сколько просто выдохом. И при каждом ударе острая боль пробивала руку от костяшек пальцев до плеча.
Поначалу - ничего. Все равно что бить камень.
Нет, так ничего не получится. Он представил, что имеет дело с тонкой, подтаявшей коркой покрывающего озеро льда. От ворвавшегося в ноздри морозного воздуха закружилась голова, и Эш заставил себя сосредоточиться.
Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем откололся первый кусочек. Переждав момент триумфа, Эш продолжил. За первым сколом последовал второй, третий... а потом на него словно обрушился ледяной душ. Он зажмурился, сморгнул пот, к которому примешалось и что-то еще. Кровь. Рука потемнела от крови, и капли падали на лоб или на пол, где и застывали, не успев впитаться в лед.
Отверстие расширилось настолько, что в него уже была видна часть ночного неба. Услышав собственное хриплое дыхание, Эш взял паузу и какое-то время просто висел.
Чтобы снова приняться за работу, потребовалось сделать над собой немалое усилие. Наконец, пыхтя от усталости, он подтянулся и, царапая бока, протиснулся в дыру и вылез на крышу.
Поселок мирно спал. Над головой чернело небо, усыпанное звездами, похожими на мелкие, безжизненные брильянты. Эш соскользнул на землю и на мгновение застыл, пригнувшись, по колено в снегу. За спиной у него крышу ледяной избы пересекал темный кровавый след.
Он тряхнул головой и огляделся, пытаясь сориентироваться. Справа и слева виднелись утопающие в сугробах ледяные жилища. Кое-где под снегом шевелились уснувшие собаки. Вдалеке группа мужчин готовила сани для утренней охоты.
Пригнувшись как можно ниже, Эш направился к ледяной крепости. Под голыми ступнями чуть слышно похрустывал свежий снег.
Крепость росла на глазах, темным пятном закрывая звезды.
Эш прибавил шагу и наконец, прорвавшись через полог из шкур, вбежал в узкий проход. Двое стражников, гревшихся у пылающей жаровни, явно не ждали его появления. Узкое пространство ограничивало возможности маневра. Первого караульного Эш ударил в физиономию лбом, сломав ему нос и свалив на землю. Пронзившая голову боль отвлекла на мгновение, и в это самое мгновение второй караульный едва не достал его копьем. Эш успел пригнуться, так что костяной наконечник лишь скользнул по плечу. Приглушенное сопение, шлепок столкнувшихся тел... Удар коленом в пах заставил противника согнуться, и Эш довершил дело тычком в горло.
Перешагнув два распростертых тела, он осторожно прошел дальше.
И оказался в тесном коридоре, за которым находился главный зал, откуда не доносилось ни звука. Впрочем, прислушавшись, Эш уловил негромкое похрапывание.
Меч.
Он свернул влево, в боковой проход, который привел его в небольшую, задымленную комнату, освещавшуюся лишь маленькой жаровней. Исходившее от жирных кусков красноватое мерцание рассеивало тьму не более чем на пару шагов.
На нарах сбоку от жаровни спали, прижавшись друг к другу, мужчина и женщина. Держась тени, Эш прокрался к дальней стене, где все еще лежали, сваленные в кучу, его вещи.
Порывшись в мехах, он нашел кожаный кисет с листьями дульче, достал сначала один, а потом, подумав, и второй и сунул оба в рот, между зубами и щекой.
Взяв небольшую паузу, Эш прислонился к стене, пожевал листья и сглотнул горьковатый сок. Боль отступила, в голове прояснилось.
Не обращая внимания на меха, он вытащил из ножен клинок и на цыпочках прокрался к входу в главный зал. Пара на нарах продолжала спать.
Свет, просачиваясь под пологом из шкур, падал на голые пальцы ног. Остановившись на миг, Эш втянул в себя побольше воздуху, медленно выдохнул через нос и, держа меч внизу, проскользнул в зал.
Вождь спал на троне в дальнем конце помещения. Воины, некоторые с партнершами, лежали вповалку на полу. Сбоку от входа дремал, опираясь на копье, караульный.
Дрожь ушла. Эш окунулся в свою стихию, и холод был для него теперь чем-то вроде накидки. Страх отступил в прошлое, став далекой, как и его меч, памятью. Все чувства обострились до предела. Он заметил сосульку, свисавшую с потолка над самой жаровней, услышал тихое шипение, с которым она уронила каплю, уловил резкий запах рыбы, пота, горящего жира и чего-то еще, почти сладкого, отчего заурчало в животе. Он почувствовал, как поют в предвкушении схватки натянутые мышцы.
Движение привлекло внимание караульного, который пошевелился и встряхнулся, прогоняя дрему. Он даже успел поднять голову, но увидел перед собой лишь окровавленное лицо и оскаленные зубы. Клинок уже летел к нему и, прорезав дугу в густом от чада воздухе, легко, почти не встретив сопротивления, вошел в грудь. Падая, несчастный всхрипнул.
И этого оказалось достаточно, чтобы разбудить остальных.
Поднимаясь, воины шарили по полу и хватали копья. Команды не было, они просто набросились на Эша со всех сторон.
Он разметал их, как детей. Каждому хватало одного удара. Не думая о себе, Эш просто шел к цели и убирал все, что вставало на пути. В этом всеобщем смятении, в этом бурливом хаосе он не издал ни звука. Каждое его движение направлялось отточенным чутьем, инстинктом наступать и только наступать, его рубящие и колющие удары, его блоки и нырки естественным образом совпадали с ритмом шагов.
Еще раньше, чем последний воин свалился на землю, Эш достиг трона, оставив за собой след из красноватого тумана, поднимающегося от изрубленных тел.
Вождь сидел на троне, трясясь от ярости и сжав подлокотники, словно пытаясь и не находя сил подняться. Он был пьян, и дыхание его несло тяжелый запах алкоголя. Грудь вздымалась, будто легким недоставало воздуха, а из приоткрытого рта стекала на подбородок струйка слюны. Безумные глаза взирали на рошуна из-под полуопущенных век.
"Похож на сердитого ребенка", - подумал Эш и тут же отбросил эту мысль.
Смахнув с клинка кровь, он приставил острие к горлу вождя. Дыхание последнего заметно участилось.
- Хут! - рявкнул Эш, заставляя врага поднять голову так, чтобы их взгляды встретились.
Вождь посмотрел на приставленное к горлу лезвие. По канавке легко и свободно, словно вода по промасленному холсту, текла его собственная кровь. Он перевел взгляд на Эша, и под левым глазом дернулась жилка.
- Акужка, - процедил вождь.
Войдя снизу под подбородок, стальной клинок пронзил мозг. Взгляд, только что полный ненависти, потух.
Эш выпрямился и перевел дух. От трона поднимался пар - в последний миг содержимое мочевого пузыря вождя пролилось на пол, словно вода из лопнувшего бурдюка.
Сняв с мертвеца печать, Эш повесил ее себе на шею и, словно вспомнив о чем-то, закрыл вождю глаза.
Потом подошел к деревянному ящику у стены, поднял крышку и вытащил лежавшего там алхаза.
- Все кончено? - прохрипел бедолага, хватаясь за Эша так, словно намеревался не отпускать его до конца жизни.
- Да, - только и ответил Эш.
И они ушли.
Глава 1
ЩИТ
На гору Истины Бан поднимался не раз и не два. Сама гора представляла собой широкий зеленый холм с плавными склонами и не была очень уж высокой. Однако в то утро она казалась более крутой, чем прежде. Шагая по тропинке, ведущей к плоской, сплющенной вершине, он не находил этому никакого логического объяснения.
- Бан. - Марли потянула его за руку. - Подожди.
Он обернулся. Прикрывшись ладонью от солнца, жена смотрела куда-то вниз. Их десятилетний сын, Джуно, тащился сзади, заметно отстав. Мальчик был мал для своего возраста, и корзинка с продуктами для пикника, похоже, оказалась непосильной ношей. Тем не менее он настоял на том, что понесет ее сам, и от предложений помощи упрямо отказывался.
Бан вытер влажный от пота лоб и тут же ощутил легкий поцелуй прохладного ветерка.
"Не хочу, чтобы он увидел это сегодня".
Поймав себя на этой мысли, Бан вдруг понял, что дело не в крутизне подъема, а в его собственном сопротивлении этому походу.
Вывалившееся из корзинки краснобокое, блестящее, как губная помада, яблоко покатилось по отполированным камням. Джуно остановил беглеца ногой, наклонился и поднял.
- Помочь? - обратился к сыну Бан, стараясь не думать, во сколько обошлось ему и это единственное яблоко, и все остальное, что лежало в корзине.
Джуно ответил сердитым взглядом и, вернув яблоко на положенное место, поправил ношу и продолжил восхождение.
Вдалеке прогремел гром, хотя небо оставалось чистым до самого горизонта. Бан отвернулся и медленно выдохнул, надеясь очиститься от непонятного беспокойства, похоже свившего себе гнездо где-то на дне желудка.
Маскируя тревогу, он натянуто улыбнулся. Этому трюку, как и некоторым другим, Бан научился за годы службы в Красной Гвардии. Просто растягиваешь губы, и бремя забот уже не так сильно давит на плечи.
- Приятно видеть, что ты еще улыбаешься, - заметила Марли. В уголках ее карих глаз собрались морщинки. В холщовой перевязи за спиной спала, приоткрыв ротик, их маленькая дочка.
- Приятно провести денек вдали от крепостных стен. Хотя я предпочел бы любое другое место.
- Если он достаточно взрослый, чтобы спрашивать, пусть и увидит. Нельзя вечно скрывать правду.
- Нельзя, но попытаться можно.
Она нахмурилась, но еще крепче сжала его руку.
Раскинувшийся внизу город Бар-Хос напоминал бурлящую реку. Сотни кружащих над бухтой чаек создавали картину снежной бури, разыгравшейся над вершинами далеких гор. Птицы то взмывали вверх, то падали камнем вниз, и их отражения в застывшей глади воды тоже метались беспорядочно между стоящими на якоре кораблями. Солнечные лучи отражались от зеркальной поверхности, яркие блики окрашивали картину в цвет красного золота. Большую же часть города скрывало колышущееся знойное марево; фигурки людей, снующих по погруженным в глубокую тень улицам, выглядели крохотными и нечеткими. С куполов Белого Замка разливался колокольный звон, а от Стадиона Оружия доносились звуки горнов. В туманном от пыли воздухе то и дело вспыхивали зеркалами корзины купеческих воздушных шаров, привязанных к стройным башенкам. Еще дальше, за северными стенами, поднявшийся от пилонов воздухопорта корабль медленно поворачивал па восток, отправляясь в опасный путь к Занзахару.
Все это казалось Бану странным и непонятным. Жизнь - по крайней мере, внешне - шла своим чередом, хотя сам город стоял буквально на краю пропасти.
- Чего ты ждешь? - пропыхтел Джуно, нагоняя наконец родителей.
Бан улыбнулся, теперь уже по-настоящему, без притворства:
- Ничего.
В такие дни - а День Глупца приходился на самый пик лета - многие горожане предпочитали спекшимся от жары улицам Бар-Хоса прохладу горы Истины. Разбитый на ее вершине террасный парк предлагал убежище от зноя, а с моря постоянно дул освежающий ветерок. Ближе к парку тропинка стала выравниваться, и идти было легче. Джуно, успевший приладиться к своей ноше, воспользовался этой возможностью и, прибавив шагу, вырвался вперед и даже обогнал еще нескольких человек, которые, похоже, никуда не спешили. Вместе они обошли стороной зеленую полянку, где между запускавшими воздушного змея детьми уже разгорался спор из-за места в очереди. Чуть дальше, под ветвью высохшего дерева, расположившийся на скамейке старый монах прихлебывал вино из бутылки и внушал что-то прилегшему у его ног псу. Пес, похоже, не слушал.
Новый раскат грома прозвучал громче и отчетливее, что было неудивительно, поскольку теперь они находились ближе к южным стенам. Джуно оглянулся на родителей.
- Ну же, поторопитесь. - Он уже с трудом скрывал нетерпение.
- Надо было захватить воздушного змея, - заметила Марли. Детишки у них за спиной уже не только перестали цапаться, но и успели отправить в полет склеенного из бумаги и перьев змея, который плыл теперь в вышине.