А у сандалий того, который посередине, — толстенький мешочек с травой.
Вспомнив о связи между памятью и сном, мой третий по счету мозгокоп отправил меня к Филиппу Райлу, исследователю снов. Тот захотел выяснить, чем мои кошмары отличаются от снов обычного человека. Оказалось, ничем. Но из всех яйцеголовых, совавших идейки в мою голову, Филипп оказался самым интересным.
Оказывается, сны и есть доказательство иллюзорности окружающей нас действительности. У нас в головах — «процессор миров». Когда бодрствуем и в здравом уме, чувства состыковывают процессор с реальностью. Когда спим, стыковки нет и разум наш плывет сквозь времена, чудеса и возможности. И снится чушь, какую и жене поутру рассказать неловко.
Райл без конца талдычил про равноценность снов и ощущений бодрствования. Дескать, сны и видимое наяву — две стороны одной медали. Он был фанатик «сознательного сна» — когда просыпаешься во сне, понимаешь, что спишь, и управляешь сном. Его студент рассказал мне, что Райл чуть ли не каждую ночь видит сон про «плейбоевскую» вечеринку — хочет и видит. Может, и шутил. Но сдается мне, сказал правду: я никогда таких сонь не встречал, как этот старый козел Райл.
Фанатик он был и «сознательной яви». Якобы можно и наяву проделывать как во сне: прийти, проснувшись, в мир и управлять им. Вроде как медитации и просветления именно это в виду и имеют. Явь, конечно, не совсем сон: нельзя управлять тем,
— Это возможно, но зависит, хм, от ряда вещей, — ответил Баарс, глянув тревожно.
— Вещей? Каких же? — спросил я, понимая: мистер профессор говорит явно не про мой любимый сорт подгузников.
— Прежде всего от того, жива она или нет.
Спасибо за объяснение — я теперь уверился окончательно: «системщики» — полные и законченные психи, еще полнее, чем показалось сперва. Хотя кто не псих? Как поведал мне милый Артур, все набиты дерьмом под завязку. За единственным исключением в виде меня, конечно.
Посчитав, что с безумными догматами соскочившей с катушек «Системы» все разъяснено и исчерпано, я принялся за события той ночи, когда исчезла Дженнифер. Баарс объявил: он-де заподозрил неладное, как только Стиви рассказал про звонок Энсона.
— Я никогда их вылазок не одобрял. Понятно, потанцевать хочется.
Баарс объявил: он-де заподозрил неладное, как только Стиви рассказал про звонок Энсона.
— Я никогда их вылазок не одобрял. Понятно, потанцевать хочется. Я не против. Она молода, очень молода. Но почему ей вздумалось ходить пешком? Не пойму. Я постоянно твердил им: небезопасно это.
Теперь убежденность, властность исчезли из его голоса. Заторопился профессор — проскочим неприятное побыстрее. Хоть и абсолютный хозяин здесь, он не может пожать плечами и на все наплевать, как я. Вся ответственность на нем. Власть порождает права и обязанности, а обязанность власти — к неудовольствию многих и многих тиранов — быть ответственной.
Небезопасно… Не забавно ли? Ведь все вокруг: мертвые заводы, похищения, насилия — лишь иллюзии. Как может всемогущий Ксенофонт Баарс бояться иллюзий?
Может, потому Дженнифер и не послушалась. Пусть и отдавшись во власть Баарсу, она злилась и упрямилась. Заставить его поволноваться — чем не способ сравнять счет?
А может, Баарсу надоело терпеть ее упрямство?
Когда я спросил, имела ли она связь с кем-либо из обитателей Усадьбы, он ответил без колебаний: «Да. Дженнифер была моей любовницей».
Слишком скорый ответ, чересчур краткий. И вполне ожидаемый. Возможно, тревожили профессора вовсе не пешие прогулки, а сами танцы? Глава секты — одно дело. Но ревнивый глава секты… В моей профессии быстро узнаешь: амбиции и жажда власти — первейший и сильнейший мотив ко всяческой гнуси.
— А, очередная влюбленность студентки в профессора!
— Нет!
Ого, впервые удалось его пронять — не удивительно ли, ведь я уже столько раз откровенно хамил.
— Я уверен: по крайней мере, этот слой моей личности влюблен в нее… Да, влюблен.
«Этот слой моей личности»?
Ну, бля!
Да этот парень безумней гребаного шляпника из «Алисы в Стране чудес»!
Как это, влюбиться и одновременно смотреть на себя издали, будто на цацку из магазина сувениров вроде монреальского шарика со снежинками?
Надо признать, завело меня преизрядно, и не потому, что почуял разгадку. Опыт подсказывал: на эту удочку стоило бы клюнуть, пусть приманка и кажется слишком заманчивой. Но меня заворожило безумие. Не сталкивался я ни с чем подобным. И хотя Баарсовы откровения выбили из колеи и разозлили, я продолжал мило улыбаться. Да уж, такое дерьмо запросто из пальца не высосешь!
— Мистер Баарс, скажите мне: возможно, кто-либо из ваших учеников… э-э… терял терпение?
— Простите?
— Ну торопился — как джайны в Индии или катары в средневековой Франции. Когда смерть — благо, а мир представляется погрязшим в грехах или вроде того, в общем, извращенным и порочным, появляется желание с ним покончить. К примеру, для вас, «системщиков», смерть разве не что-то вроде откровения, высшей формы просветления?
— По-вашему, она совершила самоубийство? — Баарс глянул сурово.
Я покачал головой.
— Нет. Но попробуйте взглянуть с моей стороны. Обстоятельства могут усугубить любую склонность, а люди набиты дерьмом под завязку, мистер Баарс. Суть в том, что от прочих обитателей планеты, мистер Баарс, вас почти ничего не отличает. Вы набиты тем же дерьмом, если не еще худшим. А к этому прибавьте тот милый факт, что для вас смерть — вовсе не такое пугало, как для прочих. К примеру, для меня.
Я улыбнулся мистеру профессору — сладко и безмятежно. А он посмотрел на меня кисло, затем глянул на часы — золотые, шикарные. Знаю, я временами хуже Ленни Брюса — могу чье угодно терпение истощить.
— Простите, мистер Мэннинг, — сказал профессор почти с прежней обаятельной непринужденностью, растянув губы в улыбке. — Через пару минут у меня следующий семинар.