Чем дольше я с человеком, тем меньше вижу в нем человека и больше — бессмысленных, механических повторений.
Вот почему любовь для меня — ядовитое зелье. Разбитое сердце саднит и ноет, не дает покоя, а я не забываю боли. Чтобы жить нормально, нужно либо целомудрие блюсти, как гребаный святоша, либо трахаться, как оголтелый кобель. Что бы вы выбрали?
— А зачем же вы явились в процветающий мегаполис по имени Раддик? — осведомилась Молли.
Я улыбнулся лучшей моей улыбкой: чуть устало, но очень, очень красноречиво — хоть сейчас на рекламный плакат бурбона. Улыбка, так и вопящая в глаза: детка, сегодня мы покувыркаемся! Зубы — лучшая визитная карточка здоровья. У меня они сияют жемчужно.
— Шанс всей жизни, — поведал я.
Моя голливудская наружность — крючок, ну а «мертвая Дженнифер» сработала наживкой. Как только описал несчастных Бонжуров, понял: я — первая журналистская удача бедняжки Молли. Ее изначальное «ах, еще один приставала» рассеялось без следа и сменилось живым интересом. Но после пяти минут интенсивных расспросов я засомневался: и кому ж повезло больше, мне или ей? И насчет «покувыркаемся» возникли сомнения. Для красотки Молли Модано я поначалу был очередным домогающимся засранцем, затем благополучно перешел в возможные спутники ночных удовольствий, но вдруг сделался источником информации, а его нужно холить и лелеять. Я проклял себя за глупость. Почему не соврал, башка твоя стоеросовая? Наверняка в дурацком учебнике по журналистике, запиханном в клозет, у красотки Молли написано: «Никогда, ни в коем случае не трахайся со своими источниками информации!»
Кодекс профессиональной чести, бля.
Глаза мои остекленели, и я выдохнул в отчаянии: «Ну, чтоб мне провалиться!»
— В котором часу вы завтракаете? — мило спросила она.
Когда стучат в дверь мотеля, всегда тревожно. Огромное преимущество мотеля по сравнению с отелем — двери выводят наружу, как в своем доме. Но оттого комнаты мотеля и открыты всем опасностям внешнего мира — как свой дом. В отеле все под контролем, ты защищен и спрятан. В дорогих и комфортабельных с тобой нянчатся, будто с яйцом Фаберже. Внешний мир становится беззвучным мельтешением за тонированным стеклом — как в зоопарке.
Первая мысль — вытащить ствол из саквояжа. Вторая: тьфу ты, понятно же, кто это.
— Привет, Молли! — объявил я, открывая.
Фасад мотеля освещался, мягко говоря, скудно, свет шел лишь из моей комнаты. Потому я заметил не сразу. Глядел на ее теплое, светлое лицо, чуть не облизываясь. И вдруг: да она же плачет!
Вот бля!
— Я, конечно, знаю… в общем, понимаю, как оно… происходит.
— Как происходит?
Мой бог, ее что, на электрический стул тащат?
Она сглотнула, моргнула. И мгновенно вытерла слезу, покатившуюся по левой щеке. Ну и реакция — старина Шон О’Мэй, мой тренер по рукоприкладству (помимо прочего), позавидовал бы.
— Я имею в виду, что понимаю, чего ты ждешь, и я…
Бедная, глаза бегают, но бьюсь об заклад: на кровати взгляд ее слегка подзадержался.
— Молли, в чем дело?
Склонила голову, будто под тяжестью роскошной гривки, улыбнулась смущенно, и у меня сразу заныло все — от сердца до колен. Сладко так заныло. Знакомое чувство.
— Знаешь, я ведь, наверное, согласилась бы… ты симпатичный, а я, — она сглотнула снова, — я… в общем, давно уже не… ты понимаешь, да?
— Молли! — выдохнул я сурово и нежно.
— Я знаю, сейчас я выгляжу, в общем, выгляжу как…
— Молли!
— Что? — Она встрепенулась.
— Ты поедешь со мной завтра — расследовать?
Любая сделка с прессой — договор с дьяволом. Сначала все отлично, потом — сто бед на задницу. Я в этом на войне убедился. Если добьешься успеха — слетятся сотнями, умные, энергичные и совершенно беспардонные, и все примутся строчить, переваривать, преподносить по-своему, извращать и причесывать. Журналисты — профессиональные мерзавцы. Дело у них такое — головы людские забивать дерьмом, а нет дерьма хуже, чем правда. Внимание прессы разденет вас, прикончит и изжарит, даже если вам и плевать на вещи вроде чести и репутации и карьера ваша политики не касается. А затем газетчики преподнесут вас на тарелочке толпе. Она обожает козлов отпущения.
И козлом таким может стать кто угодно.
Молли вперилась в меня недоверчиво, будто хотела распознать все мужские подвохи с одного взгляда. Наконец сдалась. Пожала плечами — картинно так, фальшиво — и пролепетала по-детски: «Да, конечно».
Я приступил к закрытию дверей. На полпути сообщил, глядя из щели шириной в локоть: «Встретимся за завтраком в десять».
Я прирожденная сова.
Той ночью ко мне пришел кошмар. Я много курю и обычно снов не вижу. Хотя божья травка не оказывает нейротоксического действия, она влияет на ток крови через мозг и, как следствие, на сны хронических курильщиков вроде меня. Приятный побочный эффект.
Кошмар прилетел лютый. Приснилось: я проснулся, бодренький и свеженький, и секу все вокруг не хуже вратаря в овертайме. Вскочил — и увидел
И тут я заметил: сигарета его была раскурена с обоих концов! Шон снова вставил ее в рот, готовясь затянуться, и мне показалось: я слышу, как шипят, соприкасаясь с раскаленным углем, его губы.
— Смерть смерти рознь — это как посмотреть.
Я сидел, оцепенев от ужаса, а он посматривал насмешливо. Гаденький у него взгляд. Будто смеется все время.
— А это что? — спросил я наконец, показывая на сумку.
— Хороший вопрос.
Улыбнулся, сощурился — дым в глаза лез — и потянул за молнию. Глянул в черный открывшийся зев, покачал головой, медленно, как южане обычно делают, демонстрируя отвращение. Шон вырос в Чаттануге, штат Теннесси, и пить «Джек Дэниелс» начал с девяти лет. Папаша его работал как раз на дэниелсовой винокурне.
— Ох ты дерьмо! — сказал, качая головой в облаке синеватого дыма. — Всю попортили.
— Всю? — повторил я в ужасе.
— Говенное дело. Мясо мясом.
— Кто?
Он так кривился, будто ему руку выкручивали.
— А то не знаешь? Мертвая Дженнифер!
Я редко вижу сны, но когда вижу — это имя частый гость до сих пор.