– Нет, он не хиппи. Этого я не говорил. – Морис набрал в грудь побольше воздуху, решившись открыть ей тайну. – Представляешь себе парней, которые охраняют президента? Секретная служба. Он был одним из них.
– Правда? – Похоже, это произвело впечатление. – Ну, эти‑то всегда подтянутые, в костюмах, при галстуках.
– Да, раньше он тоже был таким, – подтвердил Морис– Теперь он не ходит в парикмахерскую, одевается, как ему удобнее. Но видела бы ты, как Джозеф идет по улице, – он подмечает все, что происходит, выхватывает из толпы лица, людей, которые привлекли его внимание. Привычка, он уже не может от нее отделаться. Знаешь, кем он был до Секретной службы? Следователем в налоговой полиции.
– Господи, – вздохнула Ивлин. – Нечего сказать, приятная личность.
– Да нет, он парень что надо. Он сам говорит, что раньше занимался не своим делом, – заступился Морис. – Теперь, если он видит кого‑нибудь подозрительного или опасного, ему надо только одно: щелкнуть этого типа.
– Похоже, он и сам тот еще тип, – буркнула Ивлин.
– Можно сказать и так, – кивнул Морис. – Он из тех тихонь, про которых никогда не знаешь, что они выкинут в следующую минуту. Но парень хорош, а?
– Ничего себе, – сказала Ивлин.
– Я открою тебе секрет, которым ни с кем тут не делился, – сказал Морис, и стекла его очков, его дочиста выскобленная загорелая лысина таинственно заблестели в свете фонарей. – Я не просто управляющий, я владелец этой гостиницы. Я купил ее в 1951‑м, за наличные. Сразу после Кефавера.
– А я думал, гостиница принадлежит той женщине из Бока, – сказал Джо Ла Брава. – Ты же вроде сам так говорил?
– Ну да, женщина, которая живет в Бока, владеет частью гостиницы. В пятьдесят восьмом она подыскивала, куда вложить денежки. – Морис Золя запнулся, вспоминая. – В пятьдесят восьмом или в пятьдесят девятом. Они тогда тут кино снимали с Фрэнком Синатрой.
Они вышли из гостиницы, оставив позади опустевшую веранду, уставленную металлическими стульями, перешли через пустынную улицу на другую сторону, ближе к пляжу, где Морис оставил машину. Ла Брава старался быть терпеливым, имея дело со стариком, но, придерживая распахнутую дверь автомобиля, молился про себя, чтобы эта история не затянулась. Старикан мог в любой момент остановиться посреди улицы, если собирался сказать, на его взгляд, важное. Остановившись в проходе в «Вулфи» на Коллинс‑авеню, он собрал позади целую очередь желающих выйти или войти, которые вынуждены были выслушивать его повесть о славных местечках, где можно было оттянуться в былые дни, или о том, как раньше отличали на пляже среди пестро одетой толпы букмекера.
– Знаешь, как его отличали?
– Как? Как? – переспрашивал кто‑нибудь из собравшихся, и тогда Морис разъяснял:
– У всех рубахи были расстегнуты до пупа – у всех, кроме «буки». «Буки» всегда засупонивались вплоть до верхней пуговицы. Такой вот опознавательный знак. – И уже в ресторане, дожидаясь, когда его проводят к столику, Морис еще несколько раз повторил: – Да, «буки» никогда не расстегивали верхнюю пуговицу.
– В той картине играл Эдуард Робинсон, франт, каких поискать. – Морис потуже затянул узел галстука, провел рукой по бледно‑голубой куртке спортивного покроя, разглаживая едва заметные морщинки. – Они собирались в «Кардозо», эти киношники из Голливуда, все как на подбор, и еще на собачьих бегах, что шли внизу, у мола, на Первой улице – или нет, не там, а между Бискайн и Харли.
– Ясно. Садись в машину.
– Я говорю этим старухам, что я тут всего‑навсего управляющий, чтобы они меня не доставали. Им же делать нечего, сядут себе на веранде и давай ворчать. То им цветные не угодили, теперь кубинцы или гаитяне – дескать, шумят под окном, того и гляди, выхватят кошелек, если выйдешь на улицу. «Грауберы», – говорят они про них. «Момзеры», «лумпс». «Гони отсюда этих момзеров, Морис. Не пускай их сюда, и „набкас“ тоже». «Набкас» – это шлюхи. Я скоро уже сам заговорю по‑ихнему, как эти «альмунас» с крашеными волосами. Я зову их райскими птичками, они это любят.
– Я вот что хотел спросить, – прервал его Ла Брава в надежде удовлетворить наконец свое любопытство. – Та женщина, за которой мы едем, – твой партнер?
– Я так понимаю, у леди, которой мы нынче спешим на помощь, какие‑то неприятности, – сказал Морис, оглядывая свою гостиницу, картинно опираясь рукой на свой автомобиль– «Мерседес» старой модели со сдвоенными вертикальными фарами спереди. Когда‑то он был кремового цвета, но теперь краска облупилась. – Я потому и заговорил об этом. Если она начнет говорить насчет гостиницы, ты хоть будешь представлять, о чем речь. Соседний отель тоже принадлежал мне, но я его продал в шестьдесят восьмом. Почему только никто не догадался запереть меня в туалете, чтобы я дождался, когда цены на недвижимость взлетят до небес?
– «Андреа»? Она тоже принадлежала тебе?
– Она раньше называлась «Эсфирь». Я переименовал обе гостиницы. Иди‑ка сюда. – Морис потащил Ла Браву за руку прочь от машины. – При свете фонарей толком и не прочтешь. Смотри, видишь названия наверху? Прочти их вместе, как одно. Что получится?
Целый квартал тесно прижавшихся друг к другу отелей– оштукатуренные здания, выкрашенные в пастельные тона, авангард давно устаревшей моды на берегу Атлантического океана. Каждая гостиница на свой лад воспроизводит декорации тропического курорта: взмывающие вверх стены, скругленные углы, кирпич и стекло, барельефы с пальмами и русалками.
– «Андреа», – прочел Ла Брава. – А там – «Делла Роббиа».
– Нет‑нет, не «Андреа» и «Делла Роббиа». – Морис покрепче ухватил Ла Браву за локоть, тыча указующим перстом. – Прочти вместе.
– Темно совсем.
– Раз я могу прочесть, значит, и ты можешь. Читай подряд: «Андреа Делла Роббиа». Был такой знаменитый итальянский скульптор пятнадцатого или шестнадцатого, не помню точно, века. Эти гостиницы назывались «Эсфирь» и «Дороти» – ну что это за название для отеля в Саут‑Майами‑бич? Особенно в те времена– сейчас‑то никто и внимания не обращает. Наш юг превращается в Южный Бронкс.
– Красивое название– «Делла Роббиа», – похвалил Ла Брава. – Так мы едем?
– Делла Роббиа, – поправил его Морис с ударением на первом слоге, раскатывая «р» на мягкий средиземноморский манер, смакуя звук этого имени, явно наслаждаясь им. – А тот сукин сын, которому я ее продал, – представляешь, что натворил? Раскрасил «Андреа» в белый цвет, буквы вывески написал другим шрифтом, разрушил стиль. Обе гостиницы были раньше такого приятного бледножелтого цвета, буквы темно‑зеленые, и роспись тоже темно‑зеленая, и оба названия читались вместе, как и было задумано.
– А разве кто‑нибудь смотрит туда, на вывеску? – перебил его Ла Брава.
– Считай, что я тебе ничего не рассказывал, – обиделся Морис.