— Во всяком случае, в твоем понимании. А что есть вместо счастья, Марина?
Марина повернулась к нему и произнесла медленно, со страхом, болью, неприязнью:
— Не знаю. Христос сказал: сладкое обольщение богатства…
И снова в благостной тишине семейно‑дружеского ужина я услышал визг тревоги, опасности, стоящей на пороге ненависти.
Я, медленно постукивая пальцами по столу, неуверенно сказал:
— Иногда в жизни счастье заменяет долгое везение. Фарт. Это я от профессиональных игроков знаю.
— Тогда все в порядке! — захлопала в ладоши Марина. — Мой муж Санечка и счастливый, и везучий! У нас, Серега, есть своя ферма — Санек купил какой‑то племенной совхоз. Серега, ты знаешь что‑нибудь омерзительнее теплого парного молока? Но это не важно. Я тебе, Серега, расскажу по секрету, ты смотри, никому не проболтайся, — у нас там куры яйцами Фаберже несутся. Вот какие мы везуны!
— По‑моему, приехали, — вздохнул устало Серебровский.
— Ни хрена себе — допускаемое приближение! — сердито мотает головой Николай Иваныч. — Ты‑то сам понимаешь, что такое в Москве два‑три километра? Десятки улиц и переулков! Тысячи домов…
Он смотрит на карту города, где в юго‑западной части пульсирующим очажком гаснет‑вспыхивает затухающий, потом набирающий снова силу мерцания огонек.
— Ну, вы, Маркони глоданые, какие мне даете позиции? — с досадой спрашивает Николай Иваныч.
— Четыре машины с пеленгаторами уже вышли в радиозону. Если в телефончике батарею не замкнет совсем, мы за сутки‑двое дадим точную дислокацию объекта, — заверяет старший.
— Ни фига себе! Показалось! — Я сел на постели, притянул ее к себе. — Девушка с побледневшим лицом, вся в рыдальческих слезах уже бежит к пруду, а мне, видите ли, показалось! Ну‑ка, давай колись! Разоружись перед партией!
— Не обращай внимания! — Она уткнулась мне в грудь и, по‑детски сдерживая слезы, сопли, слюни, сопела. — Это от радости! Чисто нервное! Знаешь, бабы не потому дуры, что дуры, а дуры потому, что бабы…
Я поцеловал ее, прижал к себе теснее, тихонько сказал:
— Все понял! А теперь говори — в чем дело?
— В шляпе! — оттолкнула меня Лора. — Подумала о том, как ты сбежишь завтра, — так стало себя жалко! Жди тебя снова три года…
— А ты собираешься ждать? — строго спросил я.
— Не знаю… Наверное… А чего делать?
— Вообще‑то лучше не жди. Плюнь…
Вот смешная девка. Полная дурочка. Как я могу ей объяснить, что ни с одной женщиной я не способен прожить целую жизнь вместе, не про меня такая судьба.
Вообще‑то существовала одна женщина, с которой я мог, наверное, вместе состариться и умереть в один день. Но так вышло, что она меня бросила. Стариться будем теперь врозь. Остается вместе умереть.
Как раз вот в тот черный период в моей жизни мы и сыскались с Лорой.
Забавно все получилось. Приехал я к приятелю Толику Куранде на дачу.
Когда‑то мы с ним вместе за сборную страны выступали, почти в одно время вылетели. Парень он был замечательный ‑шестипудовый кусок доброго, веселого и пьяного красавца мудака. На гражданке себя искать не стал, не напрягался, сильно выпивал и все время врал и хвастал. Подобрала его крутая баба — директорша промтоварной оптовой базы, лихая дамочка со звеняще‑визжащим именем Зина Зиброва. Взяла его на полное содержание, от всех обязанностей освободила, а знакомым говорила, что держит для женского здоровья собственного чемпиона.
На мой вкус, бабенка она была вполне противная — нежная, жеманная, мелкая, а ряшка у нее размером была, как у актера Депардье. Для своего женского здоровья и, наверное, чтобы Толик, шальной Куранда, ее не бросил, свое личико величиной с коровью морду Зина держала в холе и ласке, будто любимое животное выхаживала и растила.
Сроду бы, конечно, не поехал я на их долбаный день рождения, если бы Толик раз пять не позвонил. Неудобно, да и на душе такая мерзкая желтая гадость, как на зассанной кошками черной лестнице. Черт с ним, поеду! Вручу подарок, выпью по‑быстрому и отвалю. Как говорит мой друг карточный шулер Иоська Кацап, пришел на поминки, быстро всех поздравил — и сразу же за зеленый стол!
Пора была осенняя, ноябрь, предзимок. Пока доехал до Опалихи, продрог сильно — сломалась в машине к едренефене печка. Потом разыскивал их дачу, огромное каменное сооружение, будто построенное из остатков сталинского метро, — совсем стемнело. Продрог как бобик. Дождь со снегом хлещет, это называется осадки — холодная грязь с неба, тьма и ужас. Вошел в дом, озверелый от холода и досады, что приехал сюда, от злобы на себя, на бросившую меня Марину, на Толика и хрупкую его подругу с крупнорогатой молочной рожей — хочу всех убить!
А там гулянье дымит коромысленно.
Елки‑палки! Кого там только нет — Ноев ковчег, на который зажуковали посадочные билеты для чистых, а потом по блату и за взятки продали их только нечистым. Стойбище индейцев‑делаваров еврейской и кавказской национальностей. Блатные, деловые, жуковатые, нужники, начальники, фирмачи, славянские бандиты, платные телки — «зондерши», эмигранты, прибывшие из Штатов за контрибуцией… Сказочный зверинец! Спектакль Ануя «Бал воров»!
Поднесли мне с порога штрафную, потом вторую, третью — загудело, зашумело весело, ну, расправил орелик крылья — понесло меня. Огляделся я с высоты птичьего полета — вон она, у стены стоит — Лора! Смотрит на меня во все глаза, и такое на лице ее восхищение и такой восторг встречи написаны, что я даже засмеялся. По‑моему, на меня никто никогда не смотрел вот так.
Шагнул я к ней, а она рванулась навстречу, будто я на танец ее приглашал. Спросила быстро:
— Вам что‑нибудь нужно? Я с удовольствием вам подам…
Мне стало смешно. Я ее взял за руки и сказал:
— Дай один кисс! Поцелуй, значит, меня… Пожалуйста.
Она вспыхнула, засмеялась и говорит:
— Вообще я бы с удовольствием, но неприлично это как‑то.
— А чего ж тут неприличного? — удивился я. — Мы ведь нравимся друг другу!
Она сказала:
— Да, вы мне очень нравитесь!
— И ты мне нравишься… Давай поцелуемся!
Я притянул ее, и она, умирая от восторга и смущения, прильнула ко мне, а вокруг бушевали гоморроидальный содом, галдеж и безобразие. Но я уже летел, подхватив ее на руки, и все вокруг отодвинулось, приглохло, размылось в очертаниях.