Тебе это надо? Быть сорок восьмым? Или сто сорок восьмым? Стимул — быть первым. Уже второй не получает ничего. Чем бы ты ни занимался — быть надо первым…
У Карабаса и машина не как у всех людей — руль справа для японского левостороннего движения.
— А тут навстречу двое, в прах пьяные, орут как оглашенные — всех бить будем! Я спрашиваю — и меня? А они — тебя, толстуна лохматого, особенно! Тут я, конечно, с перепуга как в торец одному шмякнул — рухнул он костью в асфальт, думаю — беда, забил! Нет, шевелится, и второй уже возникает. Ну, наковырял я им ряшки на память — и домой поскорей, от греха подальше…
Мне стало смешно — я представил себе, как громадный Карабас, похожий в пустынном ночном городе на сбежавшего из зоопарка носорога, сиротливо рыщется по темным улицам в поисках забытой где‑то машины.
— Не боишься пьяный за рулем ездить? — спросил я нравоучительски.
— А я пьяный не езжу, — уверил Карабас. — Сажусь за руль, смотрю вперед — если край капота вижу, значит, порядок. Можно двигать. А если край не различаю, то все, конец, туши свет…
— Слава богу, что машину разыскал.
— А как же! Мне без моей лохматки — жизнь невпротык…
— Слушай, Карабас, ты ведь все знаешь — почему у японцев левое движение? Неудобно ведь!
— О великая мудрость старых традиций! — обрадовался старый болтун. — Два века назад без малого император Мэйдзи предписал: ходить слева, чтобы на узких дорогах самураи не цеплялись друг за друга мечами и не дрались на дуэлях из‑за этой глупости, окаянные. Ходить‑то можешь как хочешь, без разницы, а оружие надобно всегда иметь слева — в руку должно ложиться удобно… Усек?
— Это ты к чему? — спросил я.
— К тому, что коли уж ты со своим Чрезвычайным и Полномочным Другом не разъехался, пусть рука будет навежове…
Я прижал к себе свой чемодан крепче.
— Карабас, знаешь, в чем наша беда?
— Валяй…
— Нам с тобой давно пора на завалинку, языком чесать, кости греть старые, а мы все в драку норовим.
— Вот придурок! Это наше счастье, а не беда! Я ухмыльнулся довольно — может быть, он прав?
— Приехали, Карабас! Зарули во двор.
— Вот придурок! Это наше счастье, а не беда! Я ухмыльнулся довольно — может быть, он прав?
— Приехали, Карабас! Зарули во двор.
Машина притормозила у дальнего конца дома — против двери рядом с камерой мусоросборника. Я открыл дверцу:
— Спасибо, старче…
— Перестань! Жду звонка. Как только — так сразу…
Поэтому здесь напряженно и неслышно молотит сердце моей империи, здесь — центр возводимого мной мироздания. Здесь мой Родос, где я должен прыгать каждый день. Рубикон, который я перехожу ежечасно. Здесь поле моей ежеминутной битвы.
Вот оно — Бородинское поле, и небо Аустерлица, и окопы Сталинграда, и взятие Берлина, и никогда не утихающая буря в пустыне.
Огромные деньги, непрерывно двигающиеся в компьютерных каналах, излучают здесь гигантскую энергию и создают фантастическую атмосферу азарта, надежды, алчного восторга, страха. В этом огромном неуютном зале никогда не исчезает ощущение волнующего кровь флирта со смертельной опасностью.
Здесь — алтарь нашего презренного Храма Денег. Здесь — святая святых нашего прекрасного волшебного капища…
— Святая святых? — удивился мой финансовый директор Палей. — Евреи могли бы назвать это трефная трефных…
На стойке перед его столом — телевизор, всегда включенный, но звука нет, и комментатор на экране немо и страстно гримасничает.
— Итак, я продолжаю — рынок перегрет до предела! — говорил со страстью Палей. — Этот абсурд с краткосрочными облигациями доведет всех до большой беды… Вы меня не слушаете, Александр Игнатьич? — Слушаю‑слушаю, мудрый Вениамин, — положил я ему руку на плечо. — Думаю…
— Поделитесь, — смирно предложил Палей.