Возможно, меня извиняло то, что за все время моего пребывания в этом теле и времени матушка меня ни разу не посетила, что явно не слишком характерно для женщины, но, как выяснилось, у нее на то были вполне законные основания. Матушка была на богомолье. В Троице-Сергиевом монастыре, куда отъехала на Вход Господень в Иерусалим, каковой мы, убогие безбожники, в своем таком же убогом и безбожном времени чаще именуем Вербным воскресеньем, и где намеревалась встретить Пасху. Сестрица же, вот коза, ездила вместе с ней, но вернулась раньше, как раз к Пасхе. И за разговором ни разу о матушке не упомянула. Матушка же прибыла на следующий день и сразу пожелала увидеть приболевшего сына.
Судя по тому, как отреагировало мое тело при приближении к палатам матери, царевич Федор к отцу относился с гораздо большей любовью, чем к матушке. Вообще, несмотря на то что знания из этой самой коры моего головного мозга мне уже, похоже, были почти недоступны, что касалось реакций тела — с этим все было наоборот, они сохранились почти в полном объеме. Так что к матушкиным палатам я приближался с этаким… как бы это сказать, опасливым благоговением. Как ну, скажем, к клетке с любимым… даже не псом, а медведем. Тем более что таковых в Москве держали на многих дворах, а уж на боярских подворьях почти на каждом. Медведи здесь и сейчас были неким аналогом тех же собак бойцовых пород — питбулей или стаффордширских терьеров моего времени. Круто, немного опасно, причем частенько и для самих хозяев, но престижно и заметно поднимает самооценку. Мол, вон я какой, этакую зверюгу у ноги держу… Хотя приведенная мною аналогия все-таки довольно бледная — медведи, на мой взгляд, куда круче любых питбулей… Так вот, к матушке я шел с полным ощущением приближения к любимому, родному, но все ж таки медведю. И почему именно с таким ощущением, я понял сразу же, едва переступил порог.
Любимого и единственного сына матушка встретила упакованная по полной. В тяжелом парчовом платье, в расшитом жемчугами головном платке, пальцы на обеих руках унизаны перстнями, лицо набелено и насурьмлено, сама восседает в высоком резном кресле под стать царскому трону. Но, судя по тому, что никаких особых реакций у меня это вызвало, обстановка была вполне обычной для встречи.
— Подойди, сын, — величественно произнесла матушка. — Сядь.
Я безропотно приблизился и опустился на скамеечку, стоявшую у подножия матушкиного «трона».
— Как здоровьишко?
Я еще по пути прикинул, что и как рассказывать, решив не беспокоить матушку излишними подробностями, но тут, наткнувшись на немигающий взгляд царицы, стушевался. Ага, домострой, значит, бабы у них тут забитые… мужние жены безропотные… сейчас… Я шумно вздохнул и выдавил:
— По-разному, матушка…
— Рассказывай…
Матушкины покои я покинул с ощущением, что она меня раскусила. Ну не совсем так уж полностью, но подозрения у нее имеются. Единственная моя надежда заключалась в том, что матушка оказалась страшно честолюбивой. Недаром даже сына встретила при полном параде. Не мужняя жена — царица! Причем, судя по всему, это отнюдь не для меня такой наряд, она вообще по жизни так себя держит. А в таком случае ей сын нужен. И не просто так, как сын, а во власти. Но не просто во власти, а еще и под ее влиянием. Так что это обстоятельство резко сужало мне поле для маневра. Если я не хочу сильно осложнить себе и так непростую ситуацию, следовало постоянно держать матушку в уверенности, что, кто бы я там ни был, она меня контролирует…
Следующие несколько недель я занимался накоплением информации и детальным планированием. Ну и обхаживанием матушки. Где бы я ни был и чем бы я ни занимался, едва только дворовая девка доносила мне, что меня желает видеть матушка, как я бросал все и несся в ее палаты, где смиренно высиживал на скамеечке у ее трона иногда по нескольку часов.
Из-за этого часто срывались занятия, и в конце концов дядьке Федору, отвечавшему перед царем за мое образование, это надоело, и он стукнул папику. Тот переговорил с матушкой, которая к тому моменту уже пришла к выводу, что сын я там или не сын, но у нее на крепком поводке, так что длину этого поводка можно вполне безбоязненно увеличить. В конце концов, отец лучше знает, как нужно управлять государством, так пусть и учит, а сама матушка, если что, направит и подскажет. Мальчик-то послушный растет…
— Тсаревитш! Это… это… это есть немыслимо… Ви хотеть так и оставайся глюпый варвар! Я немедленно идти к ваш отес!
Я оторвался от воспоминаний и несколько мгновений пялился на побагровевшую физиономию толстяка, а затем совершенно наглым образом высунул язык, отчего физиономия господина Расмуссона стала вишневой, после чего бросил свинцовый карандаш, спрыгнул с лавки и выскочил в коридор. Там я воровато огляделся и шмыгнул к черной лестнице, которая вела в дальние сени, откуда был выход к конюшням. Расмуссон сейчас настолько сердит, что явно бросится не к дядьке, который тут же появился бы и взял меня в оборот, а прямо к отцу, до которого его допустят далеко не сразу. Следовательно, до того как меня хватятся, у меня есть около часа, а то и полутора свободного времени. Жизнь тут очень неторопливая… Вполне достаточно, чтобы провести одну давно спланированную и подготавливаемую мною тайную встречу, которая должна была продвинуть меня еще в одном направлении моего плана. Я рассчитал все идеально — место, время, объект воздействия… теперь не ошибиться бы в других расчетах. И не нарваться на какие-нибудь внезапные неприятности. Сколько идеально разработанных планов пошли псу под хвост из-за нелепых случайностей… Впрочем, я почти всегда выигрывал у своих конкурентов, потому что никогда не ставил все на один-единственный шанс. Если первая попытка срывалась, у меня уже были намечены подходы ко второй, а если не удавалась и она — уже имелись варианты третьей. Так было и на этот раз, но, на мое счастье, все удалось с первой попытки…
Когда я подошел к условленному месту, мои конфиденты уже были там. Мальчишки в любом возрасте очень плохо умеют соблюдать тишину. Пожалуй, когда я заведу свой лицей, надо будет обратить на это особое внимание… Я уже подходил, когда послышался недовольный голос:
— Ну и что тут такое интересное?
— Подождите, — тихо прозвучало в ответ.
— Чего?
Я усмехнулся, представив, какие сейчас рожи будут у пацанов, и громко ответил:
— Не чего, а кого… Меня!
Да, все так и случилось. Вдоволь налюбовавшись на разинутые рты и вытаращенные глаза, я присел на валявшийся у стены обрубок бревна, из которого, похоже, щепали дранку для крыши, и весело произнес:
— Ну, привет, люди московские.
Пацанята нестройно поздоровались, во все глаза пялясь на меня. Конюх, которому я поручил привести сюда своих приятелей, также получил немалое удовольствие… Эту ватажку мальчишек я впервые приметил недели полторы назад. Во время свадьбы дочери думного боярина Гуринова, к которому отец в это время благоволил. Причем настолько, что дозволил провести венчание в Успенском соборе. Вот около него я их и заприметил. Ребята промышляли тем же, чем и остальные, — собирали деньги, которыми обсыпали молодых при выходе из собора, пока они шли к свадебному возку. Но, в отличие от остальных, эта ватажка оказалась сбитой и крепкой. И когда один из конкурентов попытался было наехать на одного из ватажников, все моментом бросили свой гешефт и ринулись ему на помощь. И не отступили даже перед превосходящими силами противника. Поэтому я сразу же взял ребят на заметку. К конюху я начал присматриваться буквально в тот же день, остальные пока были мне недоступны, поскольку покидать не только Кремль, но даже царские палаты я мог лишь в сопровождении.