Причем не праздных, а к делу приставленных — наемников воинских, при Аптекарском приказе, мастеров-печатников, что в патриаршей типографии трудились, и многих других. Нам-то в голову вбили, что это только при Петре Первом Россия из своей дремучей сиволапости вылезла и начала, мол, в европейскую державу обращаться, а тут, оказывается, задолго до этого все началось… Я так сильно был ошеломлен этим открытием, что едва не упустил момент…
— Ну все, сынок, — начал царь, отстраняя меня и собираясь подниматься.
— Батюшка! — отчаянно вскричал я, вцепляясь в него ручонками.
— Да?
— Я ведь потому, батюшка, отвлекаться начал, что скучно мне одному всеми этими науками овладевать. Инда обсудить чего хочется, поспорить с кем-нибудь, а то и посмеяться над кем, кто не сразу разберется. А не с кем. И учителя не все, что хочется узнать, знают. Я, бывалоча, спрашиваю, а этот Расмуссон губы так подожмет и… — Я скривил губы и очень похоже произнес: — «Йа ошень фас просить не отфлекаться, херр тсаревитш…»
Батюшка удивленно воззрился на меня, а затем рассмеялся. И я почувствовал, как мое маленькое сердечко просто затрепетало от радости. Эх, мальчик-мальчик, не знаю уж, куда тебя унесло из этого тела, но папку своего ты, видимо, очень любил. Вот ведь зараза какая…
— Ну что ж, сынок, этому делу помочь нетрудно, вон у боярина Головина сынок твой погодок, да и у Вельяминовых…
— А знаешь, батюшка, что я придумал? — с детской непосредственностью перебил я его.
Царь недовольно нахмурился, но сдержался и спросил:
— Что же?
— Прости, батюшка, что перебил, — повинился я и, когда суровые складки на лице отца вновь разгладились, продолжил: — Смотри, батюшка, ты мне сам рассказывал, сколь много людей служилых, бояр да детей боярских в войнах и походах за землю нашу голову сложили. И сколько их жен вдовью долю мыкает при одном дворе крестьянском…
Взор батюшки слегка затуманился. Видно, вспомнил свою молодость, службу, приятелей своих по опричному войску…
— …вот я и подумал, — продолжил я, — как можно и мне приятелей в учебе отыскать, и тем вдовам и сиротам вспомоществование оказать, дабы все видели, что семьи тех, кто за родную землю да по царской воле голову сложили, без опеки и заботы царя никак не останутся. — Я замолчал. Для первого раза достаточно. Теперь нужно дать время царю обдумать предложение сына. И потому я просто приник к груди отца, тихонько замерев.
Борис Годунов некоторое время сидел, прикусив ус и уставив взгляд в пространство, а потом хмыкнул:
— Вона ты чего надумал, сынок… Что ж, скажу тебе — мысль дельная. Вот токмо как поступить с ней — не знаю. Таковых детей по Руси-матушке знаешь сколько наберется? Никакой казны не хватит всех на кошт брать. А коли одних брать, а других нет — не по-божески получается.
— Ну… батюшка, — тут же отозвался я, — на такое дело казны не жалко. Вот ты говоришь, что мне нашу Русь вровень с иноземными державами поднимать надобно будет. Так ужели ж я один с сим делом справлюсь? А тут рядом со мной сотоварищи мои верные будут. И по детским играм, и по учению. Да не просто сотоварищи, а все люди образованные, иноземным языкам и многим наукам обученные. Нешто сие плохо будет?
Батюшка оторвал меня от своей груди и удивленно воззрился мне в глаза.
— Да уж, сынок, — произнес он, качая головой, — вона как ты далеко мыслишь. Я думал, ты просто сотоварищей для шалостей ищешь, а ты о благе государства думаешь.
Я улыбнулся.
— Так ты, батюшка, сам мне все время о том толкуешь.
Я улыбнулся.
— Так ты, батюшка, сам мне все время о том толкуешь. Как мне о том не думать… — Я сделал паузу, а потом, решившись, выпалил: — А хочешь, батюшка, я тебе, ну как бы по учебному заданию, все, что я думаю про сию школу царскую, распишу?
— Школу царскую… — Годунов улыбнулся. — Ну добро. Распиши. Посмотрим, что ты там напридумывал, озорник.
— И я туда напишу, что мне еще прознать интересно и каких учителей надобно, ладно, батюшка?
Царь добродушно кивнул:
— Пиши уж, неслух. — Он покачал головой и взъерошил мне волосы. — Только давай так договоримся. Ежели я эту твою задумку одобрю, ты шалить и озорничать перестанешь. И учиться станешь прилежно, чтобы учителя на тебя не жаловались.
Я серьезно посмотрел на него и торжественно осенил себя крестным знамением.
— Клянусь тебе в том, батюшка, что, коли ты сделаешь по-моему, не будет в царской школе ученика, более прилежного, чем я, и осеняю себя в том святым крестным знамением…
5
Гудел-гулял московский торг. Близился великий праздник — Преображение Господне, Яблочный Спас… Как и все двунадесятые праздники, он имел этакие подготовительные дни, именуемые предпразднство. И в эти дни народ уже начинал гулять, разогревать себя перед светлым праздником. В церквах уже шли предпраздные службы, святились яблоки, торговцы готовили особенные сласти, которые были куда больше продающихся в обычные дни. А что, в праздник каждому хочется себя, да и чад с домочадцами порадовать, побаловать сластями и вкусностями, посему он готов разориться на вдвое большую сладость. Ну и конечно, слетались в Москву скоморошьи ватаги. По моим представлениям, скоморохи были кем-то вроде бродячих артистов или уличных жонглеров, до сих пор частенько встречающихся на улицах европейских городов и городков, правда, нынче уже практически только в туристических местах. В Орийаке вон даже ежегодный фестиваль уличных артистов проводят. Оказалось, все не так… Скоморошьи ватаги больше напоминали цыганские таборы и насчитывали по несколько десятков человек. Иногда и под сотню. И на узкой дорожке с таковыми было лучше не встречаться. Вполне могли ограбить и даже прибить. Причем «рынок», так сказать, у них был жестко поделен, и кому, где, когда и сколько выступать — было четко определено. Поэтому если какая ватага забредала не на свою территорию, случались жесткие разборки, во время которых неподготовленного зрителя просто оторопь брала. Вот эти милые, веселые, смешливые люди — и умеют так жестко махаться? Ну типа как банды нищих в той, моей, Москве. Вроде бы совершенно убогие, согбенные, еле дышащие старушки и одноногие или вообще без ног ветераны преступных войн антинародного режима, а как пойдут друг друга мочить, так только ОМОН и справляется. Да и то не сразу. Сам однажды видел, как дюжий омоновец в бронике и «сфере» вылетел из толпы старушек и шмякнулся на мостовую, да и остался лежать. На носилках пришлось тащить болезного…
Я шел через толпу, крутя головой и примечая все интересное. Это был уже не первый мой выход в город, но я в первый раз вышел без пышной свиты. Не царская, конечно, но минимум человек пять за мной, как правило, волоклось… Сказать по правде, я сбежал. Нет, не один, такой ошибки я бы никогда не допустил, но зато с человеком, которому мог доверять если уж и не стопроцентно, то как минимум настолько, насколько я вообще мог кому-то доверять в этом времени. Да и в прежнем тоже, если уж быть совсем откровенным… Впрочем, я покосился через плечо, человеком того, кто шел вместе со мной, можно назвать с большой натяжкой. Зверь, медведь в человеческом обличье, ночной кошмар… я смотрел на него с гордостью. Мое. Сам надыбал. Никто не помог.
Искать себе личного телохранителя я принялся едва ли не сразу, как получил хотя бы относительную свободу.