Получается довольно хреново — его пупок на два дюйма сдвинут от центра, а без дополнительного веса хвоста начинает заметно отвисать человеческая задница. Впрочем, пока что и так сойдет. Стюхе надо добраться до больницы — и как можно скорее.
— Даже не знаю, как вас благодарить, — говорит он, когда я подвожу его к задней двери конюшни. Там нет никого подозрительного — только несколько тренеров и их скакуны, — а на побережье все чисто. — Вы спасли мне жизнь.
— Еще нет, — говорю я. — Если они сейчас вернутся и тебя здесь найдут, все будет кончено.
Теперь ты должен пообещать мне, что отсюда исчезнешь. — Стюхе никак нельзя вдруг объявляться в окрестностях дома Талларико, если я собираюсь сказать, что он мертв. Подобного рода фокусы могут мне запросто распад-пакет организовать. А раз речь идет о Талларико, то быстрая кончина мне не светит.
— Куда же я исчезну?
— В Небраску. В Европу. На Юпитер. Это не моя проблема — ты просто сматываешься как можно дальше, и все. Понятно?
Стю соглашается, еще сотню раз меня благодарит, уверяет, что на всю оставшуюся жизнь он передо мной в неоплатном долгу, и наконец рвет когти в задние проулки Колдера, надеясь поймать такси до ближайшей больницы с рептильным отделением.
Три минуты спустя я стою на коленях в центре конюшни, собирая остатки снаряжения в холщовую сумку, — и тут вдруг слышится стук в переднюю дверь. Тут я понимаю, что Чес с Шерманом заперли ее, прежде чем выйти в заднюю, и осторожно приближаюсь.
— Стю! — слышится громкий шепот с заметным акцентом. — Стю! Впусти меня!
Догадаться несложно. Наверняка Пепе.
— Стю! — повторяет он. — Они здесь — эти громилы от Талларико! Они за нами охотятся. Впусти…
Я открываю дверь и выхожу из конюшни в тот самый момент, когда Пепе снова готов постучать. Он в точности такой, каким я запомнил его на дорожке, — маленький, коренастый, дерганый. Определенно компис.
— Привет, — говорю я ему. — Стю сейчас очень занят.
Тут Пепе понимает, что игре конец. Глаза его комически расширяются, когда я делаю шаг к нему, он лихорадочно крутит педали назад, точно пес в мультфильме, пытающийся поддать пару, прежде чем пуститься вслед за котом. Но пятка жокея попадает в дыру меж досок деревянного настила — он падает навзничь и крепко стукается затылком об стену. К тому времени, как Пепе оседает на землю, он уже без сознания, жокейский прикид собирается в складки у него на туловище. Я присаживаюсь на корточки, собираясь проверить его пульс…
— Черт побери, Винни, — тебе совсем не требовалось его убивать!
Я поднимаю взгляд и обнаруживаю, что из-за угла только что выскочили Шерм с Чесом. Старший бандит совсем запыхался, а парнишка помоложе краснеет от возбуждения. Подойдя к Пепе, они тыкают носками ботинок его обмякшее тело.
— Живой он, — объясняю я. — Только без сознания.
— Не хило, — говорит Чес. — И ты это провернул.
Нет нужды лгать, нет смысла говорить правду. Я просто ухмыляюсь и позволяю своим зубам говорить за меня.
— Отличная работа, — хвалит Шерм. — Пожалуй, выходит, что ты не так уж и бесполезен. — Я принимаю это за комплимент и снова ухмыляюсь. — А о другой твари ты позаботился?
— Угу, — отвечаю. — Я обо всем позаботился.
— А кости?
— Все под контролем, — заверяю я. Чисто технически я ни разу не соврал. Понятия не имею, почему это так важно для меня прямо сейчас, когда я только что стал соучастником в пытке, вымогательстве и отрубании чертовски славного хвоста.
С другой стороны, когда ты на зыбучих песках, всегда неплохо хоть за что-нибудь ухватиться.
Чес с Шерманом обмениваются довольными взглядами. Они еще на шаг приблизились к тому, за чем пришли, и деньги уже почти у них в карманах.
— Слушай, Винни, — говорит Шерм, беря меня под руку и уводя от конюшни назад к трейлерам. — Дальше ситуация может стать… деликатной.
— Еще деликатней, чем раньше?
Шерман кивает:
— Думаю, для своего первого задания ты сделал более чем достаточно. По-настоящему славная работа.
— Черт, спасибо, — говорю я — и, видит Бог, говорю на полном серьезе.
Пока мы топаем обратно к входу на ипподром, Шерман обнимает меня за плечи. Затем подзывает такси и запихивает меня на заднее сиденье.
— Отвезешь его, куда он захочет, — говорит он таксисту и бросает мне на колени стодолларовую купюру.
Наконец Шерман крепко пригибает мне голову и хлопает меня по затылку.
— Мы с Чесом… ну, черт… короче, парень, мы тобой гордимся.
Когда дверца захлопывается и такси выкатывает на дорогу, я вдруг обнаруживаю, что широко улыбаюсь. Я почти… почти счастлив. Неужели я так отчаянно нуждаюсь в дружеском общении и одобрении, что и впрямь ценю мнение такого монстра, как Шерм? Неужели я пал так низко, что несколько добрых слов от мафиозного головореза могут стереть целый час тошнотворного насилия? И почему вся эта гнусная сцена привела меня в теплое, комфортное состояние, для достижения которого обычно требовался вагон кинзы и маленькая тележка базилика?
Что же такое творится с Винсентом Рубио?
Ясное дело, так все это никогда не начинается. Все это всегда начинается совсем иначе. Если бы в начале каждого дела кто-то совал мне под нос хрустальный шар и показывал, через какие реки дерьма мне придется пройти вброд в результате простого ответа: «Конечно, я на вас поработаю», я бы давно уже забросил всякие шпионские игры и стал бы зарабатывать себе на жизнь разведением молочного скота где-нибудь в Канзасе. Ни один частный сыщик, который хоть чего-нибудь стоит, никогда не думает, куда он сует свой нос; ни один частный сыщик, который хоть чего-нибудь стоит, вообще-то никогда ничем иным и не занимается.
Все это начинается на вечеринке недели за две до того фиаско на ипподроме. Все начинается с полного рта тунца с эстрагоном — вернее, без эстрагона. Сухой, безвкусный тунец лучше всего, когда он не переваривается — и определенным производителям это не по вкусу. Но я не могу снова садиться на специи, к которым в свое время пристрастился. Я должен трезвость соблюдать. В одном из карманов у меня есть карточка с девятимесячной абстиненцией. У меня есть друзья, поручитель в «Анонимных гербаголиках» (АГ) и уйма разочарований, потому что одного листка базилика слишком много, а тысячи — совершенно недостаточно.
Мало чем в этом смысле помогает мне то, что главное блюдо на моем столике — впечатляющий тропический лес безумных восторгов, где есть едва ли не все от папоротников, окольцовывающих самое дно, до отменных калл на самом верху, чьи нежные лепестки висят в считанных дюймах от моего языка. Я лишь могу старательно отводить глаза в сторону, любыми способами закупоривать нос и отвлекаться от роскошных кустов на сцену, установленную в дальнем конце сада на заднем дворе особняка.
Томми Трубадур, один старый клиент моих безмятежных дней вместе с Эрни, воет там от души, наяривая номера с таким видом, будто в эту толпу затесался агент Уильяма Морриса, пленки у которого осталось всего на один главный кадр. Добрую половину мотивов я не узнаю, но это вовсе не из-за моего музыкального невежества. Томми дает жуткую слабину, когда речь заходит о припоминании текстов песен, а потому, проламываясь дальше, сам придумывает слова, и его ничуть не обескураживает то, что очередная строчка ни в какую не рифмуется с предыдущими.