Вначале пришло тепло. Через три недели после Нового года столбик термометра в Алгонкин‑Бей проделал немыслимое: поднялся выше нулевой отметки. В считанные часы улицы заблестели и почернели.
Солнца совсем не было видно. Над шпилем собора навис серый облачный тент, и казалось, что так будет всегда. Тягостные сумерки длились с утра и почти до вечера. Повсюду глухо бормотали о глобальном потеплении.
А потом пришел туман.
Сначала он вился по лесам, окружавшим Алгонкин‑Бей, как тонкие усики неведомого растения. В субботу, к середине дня, он превратился в густые облака, клубившиеся вдоль дорог. От безбрежных просторов озера Ниписсинг остались лишь едва заметные контуры, которые вскоре окончательно пропали из виду. Постепенно туман просочился в город, прижался к зданиям магазинов и церквям. Один за другим дома из красного кирпича исчезали за неряшливой серой завесой.
А в понедельник утром Айвен Бергерон не мог разглядеть даже собственные руки. Накануне он лег поздно: смотрел хоккей, запивая его неразумным количеством пива. Теперь он двигался от своего дома к гаражу, полностью скрытому туманом, хотя до него было всего метров двадцать. Влажная пакость липла к лицу и рукам, как паутина; он чувствовал, как она проползает между пальцами. И со звуками туман тоже шутил шутки. Мимо в полном молчании скользнуло желтое соцветие фар, а уже потом, после какой‑то неестественной паузы, стало слышно, как по влажному асфальту шуршат шины.
Где‑то лаял его пес. Обычно Шеп был молчалив – спокойное, самодостаточное животное. Но тут вдруг почему‑то – из‑за тумана? – он изменил своим привычкам, и теперь из зарослей доносился безостановочный лай. Резкое гавканье буравом впивалось в похмельный мозг Бергерона.
– Шеп! Ко мне, Шеп! – Он подождал во мгле, но пес все не шел.
Бергерон отпер дверь гаража и занялся побитым «ски‑ду», который обещал привести в порядок еще к прошлому четвергу. Владелец должен был явиться за снегоходом сегодня днем, а его детали все еще были разбросаны по мастерской.
Он включил приемник, и гараж заполнился голосами с Си‑би‑си. Когда было достаточно тепло, он обычно работал с открытой дверью, но туман лежал на подъездной аллее, словно чудище из кошмара, и Бергерон решил, что это слишком уж угнетает. Он уже хотел захлопнуть дверь, когда лай пса стал громче: похоже, теперь он доносился со двора.
– Шеп! – Бергерон двинулся сквозь туман, вытянув вперед одну руку, как слепой. – Шеп! Черт, неужели опять?
Лай сменился рычанием и визгом. По мощному телу Бергерона пробежала дрожь, ему стало как‑то неуютно. В последний раз, когда Шеп вел себя так же, пес, как выяснилось, играл со змеей.
– Шеп! Спокойно, дружок. Я иду.
Бергерон шел теперь маленькими шажками, осторожно, словно пробирался по уступу скалы. Он напряженно вглядывался в туман.
– Шеп!
Пес оказался совсем рядом, всего метрах в двух. Припав к земле, он рвал что‑то когтями. Бергерон подошел ближе и схватил собаку за ошейник.
– Хватит, парень.
Пес, заскулив, лизнул ему руку. Бергерон нагнулся пониже, чтобы посмотреть, что же такое там валяется.
– Господи.
Да, там она и лежала, белая, как рыбье брюхо, с завивающимися с одной стороны волосами. На запястье еще просматривался зигзаг – след от часов с растягивающимся браслетом. Кисть отсутствовала, но и без того было ясно, что во дворе у Айвена Бергерона – человеческая рука.
Если бы Рэй Шокетт не решил уйти на покой, Джон Кардинал не сидел бы сейчас со своим отцом в приемной, вместо того чтобы принимать звонки в управлении или – что еще вероятнее – бегать по улицам, создавая невыносимую жизнь для кого‑нибудь из мелких алгонкинских преступников.
Но нет, он торчал тут вместе с отцом, ожидая врача, которого ни один, ни другой ни разу в жизни не видели. К тому же врачом была женщина – как будто Стэн Кардинал мог принять совет от женщины. Ох, Рэй Шокетт, мысленно грозился Кардинал, надавать бы тебе по шее, ленивый ты эгоист.
Кардиналу‑старшему было восемьдесят три – это если говорить о физическом возрасте. Волоски у него на руках поседели, и глаза слезились, как у глубокого старика. Но в каком‑то смысле, подумалось его сыну, старик так никогда и не повзрослел, оставшись четырехлетним ребенком.
– Ну сколько еще нам ее ждать? – в третий раз спросил Стэн. – Мы сидим уже сорок пять минут. Она что, не уважает людей, не ценит их время? Как она, в таком случае, может быть хорошим доктором?
– Тут как во всем, папа. Хороший доктор – человек занятой.
– Ерунда. Это все от жадности. Типичная капиталистическая жадность. Когда я работал на железной дороге, я получал тридцать пять тысяч в год и был доволен. Да нам еще приходилось драться за каждый цент, и уж мы дрались, смею тебя уверить. Но в медицинский колледж поступают не ради того, чтобы получать потом какие‑то там жалкие тридцать пять тысяч.
Ну вот, подумал Кардинал. Тирада номер 27‑д. Такое ощущение, что у отца в мозгу – набор кассет с проповедями.
– А правительство, понятное дело, вело себя с этими ребятами как скряга Скрудж, – продолжал Стэн. – Так что они шли в брокеры или в адвокаты, чтобы получать столько, сколько им хотелось. А теперь вот еще и докторов приличных не стало.
– Поговори с Джеффом Мэнтисом. Это он урезал государственное финансирование медицины.
– И они непременно заставят тебя ждать, не важно, много их тут работает или мало, – не унимался Стэн. – Все дело в классовом расслоении. Его нам не только навязывают, но еще всячески афишируют. Маринуя тебя в приемной, они словно говорят: «Я важная персона, а ты – нет».
– Папа, врачей не хватает.
– Хотел бы я увидеть, что за молодая особа решила посвятить жизнь тому, чтобы заглядывать в глотки и задние проходы. Сам бы никогда не стал этим заниматься.
– Мистер Кардинал?
Стэн не без труда встал. Юная регистраторша вышла из‑за своей стойки, сжимая в руках папку с бумагами.
– Может быть, вам помочь?
– Все в порядке, все в порядке. – Стэн повернулся к сыну. – Ты со мной или как?
– Мне незачем туда с тобой идти, – ответил Кардинал.
– Нет, ты тоже пойдешь. Я хочу, чтобы ты это услышал. По‑твоему, я уже не гожусь для того, чтобы водить машину, так вот, надо тебе услышать правду.
Регистраторша открыла перед ними дверь в кабинет, и они вошли.
– Мистер Кардинал? Уинтер Кейтс. – Докторессе явно было едва за тридцать, но она поднялась из‑за своего стола и двинулась вокруг него, чтобы обменяться с пациентом рукопожатием, с расторопностью бывалого профессионала. Ее тонкая бледная кожа резко контрастировала с черными волосами. Темные брови озадаченно приподнялись, когда она взглянула на Кардинала‑младшего.
– Я его сын. Он попросил, чтобы я пришел вместе с ним.
– Он считает, что я не в состоянии водить машину, – заявил Стэн. – Но я‑то знаю, что ноги у меня пошли на поправку, и пусть уж он услышит это из первых уст. Вам, кстати, сколько лет?
– Тридцать два. А вам сколько?
Стэн недоуменно крякнул, словно не ожидал такого вопроса.
– Мне восемьдесят три.
Доктор Кейтс сделала приглашающий жест, показывая на кресло у стола.
– Не надо, все в порядке. Могу постоять.
И вот они стояли втроем посреди кабинета, пока доктор Кейтс пролистывала карточку Стэна.