А Долину – подавно. Он такие вонючие пьесы ставит – просто тошно. Зато меценатам нравится. А что есть
меценат? Оно есть некультурная сволочина, которая позволяет себе судить обо всем и советы давать всем, потому как может платить.
Сашенька слушала Ванюшина жадно, нахмурив пушистые стрельчатые брови. Долин катал хлебные шарики на скатерти, а Гаврилин скептически улыбался и
цыкал зубом – будто что попало в дупло.
– Мой репертуар не так уж плох, напрасно ты так резко, – возразил Долин, – народу нравится, во всяком случае.
– Замолчи! У тебя нет репертуара, у тебя набор дурно пахнущих анекдотов.
– Знаете, почему вы не правы? – задумчиво спросил Гаврилин. – Вы, Коля, не правы оттого, что плохо знакомы с историей русской государственности.
– А ее то и нет. Есть сплетни, далекие от историзма, и пошлые байки про то, как Екатерина с Потемкиным в постели развлекалась! А истории
государственности нет!
– Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав.
– Я не сержусь. Я утверждаю. Убедите в обратном – с огромной радостью признаю себя побежденным.
– Я постараюсь убедить вас в письменном виде.
– Как?
– А вот так. Напишу в ваш лакействующий орган.
– Когда, профессор? Лет через пять? Нас тогда вышибут отсюда в объятия к китайским мудрецам! Русская интеллигенция похожа на существо с огромной
головой, но без рук. И с великолепным языком: болтать можем прелестно, писать – в год по чайной ложке, надиктовывая, а делать – нет, это мы не
можем, пусть мужик делает, мы будем скорбно комментировать и намечать перспективы.
– Вам бы застрелиться, – посоветовал Гаврилин.
– Ха ха! Я жить хочу! Мне приятно жрать кислород – единственное, что человеку отпускают бесплатно!
– Не надо ссориться, господа, – сказал Долин, – в конце концов мы все единомышленники.
– Не надо! – согласился Ванюшин и легко плеснул в свой бокал льдистой, с хлебной желтизной, смирновки. – Ни к чему! Сашенька, лапа, почитайте
свои стихи – они сильны и чисты, я прошу вас, девочка!
В зал вошли три пьяных офицера. Один из них, низенький, раскосоглазый, поразительно напоминающий атамана Калмыкова, визгливо закричал:
– Ма а альчать!!!
В привычном к таким выходкам зале – чему за годы революции не выучили российскую интеллигенцию?! – все смолкло.
Один из троих вошедших выхватил из за спины горн и серебряно заиграл позывные кавалерийского марша.
– А аркестр! – приказал низкорослый. – Валяй «Боже, царя храни»!
Первая скрипка, треща фрачными фалдами, гарцуя, пронеслась между столиками – к офицеру.
– Господа, у нас не тот состав, чтобы играть эту мелодию! Может получиться весьма фривольно.
– Дали вам, собакам, фриволю, – сказал офицер. – А ну играй, сука горбоносая!
– Но…
Офицер вырвал у музыканта скрипку и поднял ее над головой. Тишина в зале сделалась напряженной и гулкой. Ванюшин грузно поднялся, оттолкнул стул
и пошел на офицера. Остановился перед ним – огромного роста, бешеный: усы топорщатся, лоб в испарине.
– Вон отсюда, – негромко сказал он офицеру.
Тот начал скрести кобуру негнущимися, в золотистых волосках, пальцами. Из за столика, поставленного близко к двери, поднялся франтоватый молодой
человек, быстро подошел к офицеру, который уже ухватил пистолет за рукоять, и чуть тронул его за плечо. Офицер обернулся, и молодой человек с
размаху ударил его в подбородок. Офицер, грохнувшись, проехал на заднице по вощеному паркету – к дверям.
Заверещали пронзительными голосами дамы; биржевые спекулянты и интеллигенты молчаливо замахали руками в трескучих манжетах, выражая при этом
крайнюю степень озабоченности.
Заверещали пронзительными голосами дамы; биржевые спекулянты и интеллигенты молчаливо замахали руками в трескучих манжетах, выражая при этом
крайнюю степень озабоченности.
Офицер, лежа на полу, достал пистолет и начал целиться в молодого человека, пытаясь унять дрожь в руке, но тот в прыжке выбил у него оружие и
неторопливо повернулся, чтобы вернуться на свое место. Ванюшин бросился к нему, обнял, расцеловал неловко, по медвежьи – в шею.
– Исаев! – закричал он. – Боже мой, Максим Максимович! Откуда здесь? Какая радость, а?! Исаев! Максим!
Ванюшин вел Исаева через зал, к своему столику, и все аплодировали ему, прочувствованно повторяя:
– Прекрасно! Чудно! Какая смелость!
* * *
А в это время с потушенными огнями на владивостокский рейд входит полувоенный корабль. На носу, крепко вбив свое тело в палубу, стоит атаман
Григорий Михайлович Семенов. Он щурит острые глаза, кусает ус, жует губами. Сейчас решается его судьба: быть ему верховным главнокомандующим
всеми войсками России или Меркуловы окончательно одержат верх.
Для всех его прибытие сюда – сюрприз, да еще какой! Всполошатся купчики, япошки изумятся – он из Токио тайком сюда, американцы ахнут; одни
китаёзы рады, ждут, помощь обещали – только б японца с американом поприжать и самим царствовать. А хрен с ними! Играть – так ва банк, иначе не
стоит мараться.
* * *
…А за ванюшинским столом тем временем дым стоял коромыслом. Обняв Исаева левой рукой, Ванюшин размахивал над головой правой и кричал:
– Мы Пушкина не знаем, профессор! Мы – темень!
– Но почему же! – возражал пьяный Долин. – Прекрасные строки, мы воспитывались на них.
«У лукоморья дуб зеленый»? Это? Да? Ты – молчи! Ты, Фима, вертихвост, твой удел сейчас – шепот!
– При чем здесь Пушкин и крах российской государственности? – задумчиво спросил Гаврилин.
– При чем? А при том! Пушкин писал, что нет ничего страшнее русского бунта – бессмысленного и жестокого. Только тот может к нему звать, кому
чужая шейка – копейка, а своя головушка полушка! А мы что делали? Успенского с прислугой вслух читали, государя бранили при любом удобном случае
– ради красного словца, забыв, что он прямой наследник Петра! Если что до конца Россию и погубит, так это разговорчики сытых интеллигентов!
Пушкина читать надо, Пушкина!
– Николай Иванович, – сказал Исаев, – вы помните, что Пушкин писал о наследниках Петра? Нет? Он писал, что ничтожные наследники северного
исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что не требовало нового вдохновения. Таким образом,
действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество царило при
дворе!
За столом воцарилась тишина.
– Когда мы работали у Колчака, – сказал Ванюшин, – вы этого Пушкина не цитировали.
– Так ведь то ж при Колчаке, – легко улыбнулся Исаев. – Нет?
– На кого вы сейчас работаете?
– Я только что прибыл из Лондона, Николай Иванович.
– Я не спрашиваю, откуда вы прибыли, я спрашиваю, кому вы запродались?
– Я, право, затрудняюсь…
– В таком случае вы обозреватель моей газеты с сегодняшнего дня.
– Оп ля! – сказал Гаврилин устало. – Вот так делаются дела. Ванюшин не просто король прессы, он у нас бизнесмен высшей марки! Вас ждет, Исаев,
слава, а Николая Ивановича – новые подписчики.