Блюхер поднимается, идет вместе с Колькой на площадь. Там стоит красавец жеребец. Норовистый, копытом бьет, глаза кровавые, пена с морды к земле
тянется. Партизаны его впятером держат, и то еле еле. Блюхер берет поводья, заглядывает жеребцу в морду, тот храпит и скалит зубы.
– Неужто сами решитесь объехать? – спрашивает Колька анархист, незаметно подмигивая партизанам: мол, черта с два! Министр, он на что способен?
Он только речи способен двигать про дисциплину.
– Пускай, – негромко просит Блюхер и закидывает ногу в стремя.
Пускают партизаны жеребца. Эх, чуть раньше времени пустили! Понес! Стремя подвернулось, нога соскользнула, вторую ногу не успел забросить
Василий Константинович, только за гриву уцепился; он висит вдоль жеребца, а тот носится по площади кругами, и нет сил его остановить, и нет
никакой возможности себя самого в седло взбросить.
А земля рядом – серая, красная, желтая, белая.
Кровь в висках стучит.
Отпустить пальцы с гривы – сомнет об землю, расплющит, раскровенит, костей не соберешь. Ах, глупо то как все вышло! Нет! Врешь, сволочь! А ну,
помаленьку ногу вверх. Еще. Еще малость! Самую малость бы еще! Нет. Мысок подвернут, стремя зажато, жеребец несется – что твой цирк!
И тишина вокруг.
Не слышно Блюхеру, как партизаны кричат, винтари вскидывают, а стрелять боятся. Зацепишь ненароком человека, или поваленный конь насмерть
задавит.
Голова кружится каруселью, а земля теперь черная, и нет на ней зелени.
Из последних сил, отчаянно рвет Блюхер повод. На мгновение жеребец останавливается. А больше и не надо! Василий Константинович рывком
взбрасывает свое тело в седло. Вокруг сейчас все как бы электрическое: жутко синее, несется кругами, и в висках стук.
Блюхер натягивает повод еще круче. Дает шенкеля, жеребец – в свечу, ноги передние взбросил, замер так, а потом копытами об землю грох! А Блюхер
в седле, влитой, и ну еще раз шенкеля. И снова жеребец в свечу и снова об землю грох! Так раз десять его Блюхер забирал.
И стих жеребец. Идет послушно. В мыле весь.
Блюхер спрыгивает с коня. Бросает повод Кольке анархисту.
– Хорош конь, – только и говорит Василий Константинович.
Идет к дому не торопясь, шаги вколачивает в землю, как гвозди.
Кто то из партизан смотрит на ошалевшего Кольку, присвистывает и уважительно тянет:
– Да а а… Министр – чего там…
А поодаль, в сторонке, стоит маленький незаметный человечек в измятой гимнастерке. Он докуривает цигарку, бросает ее под ноги, долго вкручивает
каблуком в зелень, а потом манит к себе Кольку анархиста. Тот подходит.
– Ничего, – говорит человек. – Как говорится, лиха беда начало. Не отчаивайся милый. Народ за собой поведешь, Коль. Реванш твой будет.
* * *
…А по дороге лесной, пустынной несется старенький «форд» министра Блюхера. Желто белая пыль клубится следом, висит над дорогой дымным облаком,
пронизанная тугими балками солнечных лучей.
Блюхер – побелевший, осунувшийся – дышит тяжело, с хрипом. Шофер поглядывает на него с опаской, жмет на педаль акселератора. Солнце, ударяясь в
ветровое стекло, выстреливает острыми синими бликами. Над ковыльной безбрежной степью висят жаворонки, и все окрест полно спокойствия и мира.
– Стой, – шепчет Блюхер.
Шофер тормозит. Блюхер просит:
– В портфеле бинт…
И вылезает из машины – чуть не вываливается. Он стоит на дороге в пыли и раскачивается, будто пьян. Шофер расстегивает на Блюхере френч и
осторожно стаскивает сначала правый рукав, после левый. Грудь Блюхера перевязана крест накрест бинтами.
Грудь Блюхера перевязана крест накрест бинтами. Они все насквозь искровавлены: черная,
запекшаяся уже кровь чередуется с яркими пятнами. Во время империалистической Блюхер был четыре раза ранен, из них два – смертельно, в морге
среди мертвяков валялся, волосами ко льду прирос. С тех пор он всегда под френчем туго перебинтован, вроде как в корсете. Единственный в мире
военный министр, уволенный с «Георгиями» из рядов действующей армии по причине полной инвалидности – «к службе не годен».
Шофер достает из портфеля чистые бинты – менять повязку.
– Туже, – просит Блюхер.
Шофер стягивает его грудь что есть силы, опасливо поглядывая в серое лицо министра – глаза по прежнему закрыты, на лбу холодная испарина.
– Еще туже.
И чем туже шофер забинтовывает Блюхера, тем тверже он стоит на ногах, постепенно выпрямляется, расправляет плечи, откидывает голову назад,
выдыхает воздух и говорит:
– Теперь хорошо.
Френч он надевает сам, застегивается на все пуговицы, трет бритую голову сильными своими пальцами, садится рядом с шофером и просит – по
мальчишески:
– Жмем.
Тридцатилетний главком и военмин сидит возле шофера прямо, недвижимо, словно парад принимает, только желваками поигрывает, когда машину трясет
на ухабах.
– Василий Константинович, – говорит шофер, – а вот людишки болтают, что врачи научились железные ребра вставлять…
– Это ты обо мне беспокоишься?
– Болезненно на вас смотреть, когда бинтуешь…
– А ты жмурься, – советует Блюхер, – и не болтай про это никому.
– Так раны то у вас боевые, героичные раны…
– Героично – это когда силен и без ран. Все остальное – жалко.
Несется «форд»; желто белая пыль клубится следом, висит над дорогой тяжелым облаком, и солнце в нем кажется дрожащим, расплывчатым и дымным.
РАЗВЕДУПРАВЛЕНИЕ
Блюхер сидит возле шифровальщика. Тот читает ему:
– После того как атаман Семенов сбежал с теплохода и начал подготовку к борьбе за власть против Меркуловых, японское правительство может пойти
на переговоры с ДВР хотя бы для того, чтобы утихомирить склоку среди своих белых союзников. Генерал Оой ясно дал понять, что, если ДВР проявит
инициативу, японправительство отнесется к ней с пониманием, в то же время на словах лишний раз провозгласит свою преданность союзническому долгу
и Меркулову. Видимо, в ближайшее время японпредставители будут зондировать этот вопрос в Чите. 974.
– Ясно, – говорит Блюхер, – через кого шла шифровка от 974 го?
– Через Постышева.
– Сделайте, пожалуйста, три копии: в Сиббюро ЦК, в Дальбюро и для передачи в Москву – Дзержинскому. И мою приписку дайте: я – за переговоры.
Теперь дальше. Вот этот документ в ЦК надо зашифровать срочно.
Прибыв в Читу и ознакомившись с состоянием армии, нашел, что армия переживает катастрофическое положение. Существующие отношения правительства и
Совмина к армии можно определенно отметить как индифферентные. Жизнью армии и ее нуждами ни правительство, ни Совет Министров, по видимому, не
интересовались, было стремление ничего не отпускать, урезывать и за счет армии содержать в продовольственном и вещевом отношениях гражданские
учреждения.
Порядок расходования золотой валюты, высылаемой для нужд НРА, вынуждает меня просить вмешательства Москвы, о чем будет донесено дополнительно с
указанием цифр и фактов. В тех случаях, когда командование пытается улучшить положение быта народармейцев, сотрудников штабов, правительство
энергично реагирует, ссылаясь на конституцию демократической республики.