– Добрый вечер, – сказал Штирлиц. – Познакомьтесь, дружище. Это моя добрая знакомая из Ростока.
– Диц…
– Очень приятно, садитесь к нам, – ответила Магда, протянув ему руку, и Штирлиц отметил ту внутреннюю свободу, с которой женщина познакомилась,
не назвав себя.
«Она говорила про себя неправду, – убедился Штирлиц, – она живет по легенде. Девочка из кухни вела бы себя иначе. А сейчас в ее словах была та
мера уважительного презрения, которого люди типа Дица не ощущают».
– Надолго в наши края? – спросил Диц.
– Нет, увы, – ответила Магда.
– Как устроились? Здесь сейчас довольно трудно с пристойными отелями.
– Я экспериментатор по складу характера. – Магда чуть улыбнулась. – Чем хуже, тем интереснее.
Диц внимательно оглядел лицо женщины, и его стремительная улыбка показалась Штирлицу чуть растерянной.
– Хотите что нибудь выпить, Диц? – спросил Штирлиц.
– Благодарю, – ответил он, – если ваша очаровательная подруга извинит меня, я бы хотел сказать вам два слова.
– О, конечно, – сказала Магда. – Бойтесь женщин, которые интересуются о с о б ы м и делами мужчин…
Диц отвел Штирлица к бару, заказал две порции якоби, не спрашивая, что тот хочет пить, – знал, видимо, из данных гестапо, что оберштурмбанфюрер
заказывает в ресторанах во время встреч с агентурой именно якоби, чаще всего доппель – восемьдесят граммов.
– Где я мог видеть вашу подругу? – спросил Диц.
– В Ростоке.
– Нет, я видел ее в Берлине.
– Она иногда наезжает.
– Не напускайте тумана, Штирлиц. Она живет в столице – я пока еще могу отличить провинциалку от берлинской штучки.
Острая тревога внезапно родилась в Штирлице.
– Ах вы, мой проницательный Пинкертон, – сказал он, казня себя за то, что привез Магду в этот клуб.
А Диц не зря задал Штирлицу этот вопрос: сегодня утром он получил с фельдсвязью фотографию графини Ингрид Боден Граузе.
(Мюллер униженно лгал Гейдриху, выпрашивая спецсамолет РСХА, потому что служба наружного наблюдения потеряла эту «аристократическую стерву» – ее
пересадил в свой «даймлербенц» Гуго Шульц, и на Восточном вокзале, где ее ждали агенты, она не появилась: Гуго придумал легенду, по которой
Ингрид, потеряв билет на самолет, попросила его довезти ее до Франкфурта и там помочь сесть на первый проходящий экспресс. Билет ее они
подбросили на одной из улиц по дороге на Кепеник, заложив его в тот журнал, для которого Ингрид писала, – так что в легенде все было правдой,
кроме самого факта «потери». Однако признаваться, что наружное наблюдение потеряло Боден Граузе, шеф гестапо Мюллер не мог, поскольку
«наружники» подчинялись его отделу и он не хотел давать против себя карты Гейдриху, который недолюбливал его за «деревенские манеры, излишнюю
жестокость и колебания в дни, когда начиналось наше движение». Мюллер, впрочем, не говорил, что его люди «ведут» аристократку – он не мог
подставиться на лжи, – он лишь настаивал на том, чтобы Диц не терял времени зря: Мюллер, как и Гейдрих, не очень то верил теории «словесного
портрета» – он предпочитал доверять фотокамере и подробным донесениям агентуры.)
Два часа назад фельдъегерь передал Дицу восемь фотографий Ингрид Боден Граузе – красивая брюнетка. Со Штирлицем, однако, сидела блондинка,
только овал лица и глаза были чертовски похожи.
– Слушайте, Диц, оставьте в покое мою девку.
С вас не спускает глаз жена подвижника славянской поэзии.
– Вы с ума сошли, – ответил Диц, и в голосе его Штирлиц уловил для себя то, что ему очень хотелось услышать. – Эта баба интересует меня с точки
зрения наших интересов.
– Она пойдет на это, – уверенно, посерьезнев лицом, подыгрывая Дицу, сказал Штирлиц, понизив голос. – Интересный вариант, Диц, очень интересный
вариант…
– Тогда пригласите к себе за стол Омельченко. Одного, – попросил Диц.
– Сейчас?
– Я хочу сегодня же оформить наши отношения, она будет для нас небезынтересна, потому что Омельченко из породы тех, кто себе на уме. Не очень то
доверяйте его пришибленности: евреи точно так же ведут себя в нашем обществе.
– А завтра вы не можете все это провести?
– Я недолго. Я пью с ними уже третий час… А завтра будет очень хлопотный день… Или у вас намечено м е р о п р и я т и е с блондинкой из Ростока?
– многозначительно добавил Диц, просияв широкой улыбкой.
Что то такое промелькнуло в лице Дица, в больших глазах его, когда он сказал про «мероприятие», что Штирлиц еще более уверовал в правильность
своей мысли.
– Хорошо, – сказал он, – отправляйте ко мне Омельченко. Но как вы объясните ему свое отсутствие? Вы же уедете отсюда, нет?
– Мы вернемся через час. Это максимум.
Штирлиц вздохнул:
– Давайте себе отдых, Диц, нельзя сжигать себя – даже вечером вы бредите работой. Это, конечно, прекрасно, но если сломаетесь, кому вы будете
нужны? Рейх ценит сильных работников.
– Ничего, – Диц успокоил Штирлица, и снова улыбка изменила его лицо, – я чувствую в себе достаточно силы.
Омельченко, пересев к ним за столик, от водки не отказался и сразу же начал говорить – мудрено, изысканно, о поэзии и живописи, об их
взаимоисключающей взаимосвязанности – с явным желанием понравиться Магде.
Штирлиц, слушая его, думал быстро и жестко; пьяная болтовня Омельченко не мешала ему, и наконец он принял решение.
– Магда, ждите меня здесь, – сказал он. – Я предупрежу метра, что вы задержались по моей просьбе.
– Я буду опекать фройляйн, – пообещал Омельченко, – и занимать ее танцами, если позволите.
– Лучше занимайте меня разговором, – попросила Магда, внимательно посмотрев на Штирлица. Он чуть прикрыл глаза, успокоив ее, и пошел к выходу
быстро, чуть даже склонившись вперед, как человек, остро ощущающий время, данное, конкретное время, от которого зависит успех или неуспех его
задумки.
В машине он, наоборот, замер, словно бы оцепенел, впившись пальцами в холодную баранку, и сидел так с минуту. Он думал о том, где сейчас Диц
может быть с Еленой. Он не мог ошибиться. Лицо Дица, чувственное и тяжелое, было так полно нетерпения и похоти, когда он пил якоби.
«Дурашка. Он решил, что мы с ним пришли сюда с одним и тем же делом, – рассуждал Штирлиц. – Поэтому он обратился ко мне. Он все рассчитывает по
своей логике и в меру своих умственных возможностей. Он вправе, конечно, вербовать эту Елену – находка невелика, хотя, может, и похвалят за
расширение агентурной сети. Но если я прав и если ты поволок в постель эту бабу, которая очень не любит своего мужа, тогда ты станешь моим
рабом, Диц. За связь с иностранкой полагается партийный суд. Если я сделаю то, что я решил сделать, тогда мне не будут страшны твои холодные
вопросы о Магде и твоя проклятая зрительная память, будь она неладна, и весь ты – более того, ты очень будешь нужен мне в ближайшие дни, как
никто другой, Диц».