Воспоминание моего деда
Это было чудесное воскресенье. Дед только что купил машину и страшно гордился. Он говорил "моя машина", как мог бы сказать "мой сын". Иметь свою машину значило преуспеть в жизни. Он предложил отправиться всей семьей в лес. Бабушка приготовила с собой еду. Уже само слово "пикник" звучало завораживающе. Дед тихонько катил по дороге, жена восседала по правую руку, три его сорванца - на заднем сиденье. Теперь они могут поехать хоть на море, и даже до луны - рукой подать. Для пикника выбрали уютную опушку леса у озера. Солнце пробивалось сквозь ветви, и весь этот солнечный день казался прекрасным сном.
Дед искренне любил жену. Он восхищался ее силой и мягкостью, уважая, кроме всего, еще и за человеческие качества. Что не мешало ему увлекаться другими женщинами, но со временем это отошло на второй план. Зато вспоминалось то воскресенье в кругу семьи и приготовленные бабушкой сэндвичи. Все хотели есть. Дед проглотил первый кусок и испытал небывалый прилив счастья. Хлеб был великолепен, окорок не хуже, но жена добавила в сэндвичи какого-то удивительного майонеза. В этом майонезе сошлось все, он стал воплощением самого любимого его воспоминания.
3
Все последующие дни я чувствовал себя чужим в собственной жизни. Вроде что-то делал, жил, но мысленно все время возвращался к дедовой смерти. Потом боль ушла. Я стал вспоминать про деда реже, и теперь он ненавязчиво присутствует в моей памяти, и я уже не испытываю тяжести на сердце, как в первые дни. Кажется, даже и грусть ушла. Жизнь - это механизм, развивающий в нас бесчувственность. Мертвые умирают - мы остаемся жить. Странно сознавать, что, даже лишившись любимых, можно продолжать жить дальше. Приходит новый день, и я его принимаю.
В то время я мечтал стать писателем. Вернее, нет, не мечтал. Скажем так: я писал и был бы не против, чтобы мое нейронное возбуждение привело к каким-нибудь результатам и в конце концов стало моей жизнью. Но кто что знает заранее? Я очень хорошо помню те годы колебаний и сомнений. Я бы все тогда отдал, чтобы иметь хоть крупицу веры в будущее, чтобы кто-нибудь сказал мне: не тревожься, ты на правильном пути. Но ничего не поделаешь, настоящее - оно и есть настоящее. Никому пока не пришло в голову писать воспоминания о будущем. Мне хотелось прожить жизнь более или менее героическую (только не в смысле спортивных достижений); в итоге я решил стать ночным портье в гостинице, полагая, что так наверняка попаду в разряд маргиналов. Думаю, на это меня отчасти сподвиг пример Антуана Дуанеля. Мне хотелось быть героем Франсуа Трюффо. То, что я называл "моя индивидуальность", было на самом деле причудливым соединением многочисленных влияний. Я рассчитывал, что ночи в отеле создадут наконец идеальные условия для пробуждения дремавшего во мне усталого гения.
Я нашел работу в скромном парижском отеле. Там было спокойно. Человеческая глупость отдыхала, и я был наипервейшим свидетелем этого явления. Женщины тоже отдыхали, но это вызывало во мне совершенно иные ощущения. Когда какая-нибудь незнакомка поднималась к себе в номер, я, случалось, представлял ее себе голой, и от этого меня охватывала безысходная тоска. Неужели так и будет продолжаться всю жизнь? Торчать за стойкой на рецепции, в то время как женщины поднимаются по лестнице! Я был волен сколько угодно фантазировать на их счет и проклинать тех, кто поднимается вместе с ними. Статистику я изучил: в гостинице занимаются любовью гораздо чаще, чем у себя дома. Бодрствовать по ночам - это стеречь любовь других. Мои эротические грезы бывали иной раз нарушены загулявшими туристами. После того как их выставляли изо всех соседних баров, им оставалось только одно - лезть с беседами ко мне. Более идиотских разговоров я в жизни не слыхал. Не то чтобы они и в самом деле были идиотскими - возможно, они были очень даже умными. Но среди ночи как-то не до разговоров. Поэтому я просто слушал, размышлял, фантазировал. Я учился у них, как стать мужчиной.
Жерар Рикобер, хозяин отеля, судя по всему, был мной доволен. Еще бы! Я оказался серьезным и покладистым. Я даже не ворчал, когда запаздывала моя утренняя смена. Случалось, Рикобер заглядывал ко мне среди ночи проверить, не сплю ли я, не привел ли я какую-нибудь девицу, дабы скоротать ночные часы (предположение в высшей степени невероятное). Всякий раз он бывал обезоружен, находя меня сидящим на стуле, в полной боевой готовности. Я чувствовал, что в глубине души он считает такое рвение чрезмерным и даже смешным. Он предлагал мне сигарету, я соглашался в надежде, что пускание дымных колец избавит меня от необходимости разговаривать. Однажды, заметив на стойке мою тетрадку, он спросил:
- Пишешь?
- М-м… нет, - сказал я.
- Истинные писатели никогда не признаются, что пишут.
- М-м… Не знаю…
- А ты знаешь, что Патрик Модиано, когда ему было столько лет, сколько тебе, тоже работал ночным портье в этом самом отеле?
- Серьезно?
- Да нет… Шучу.
И он ушел, шепнув на прощание:
- Ну, спокойной ночи, Патрик.
Он отвлек меня, сосредоточиться уже не получалось. И на что я ему сдался? Наверно, он из тех, кто за столом без умолку рассказывает всякие истории с самого аперитива (причем вечно одни и те же). Должно быть, все общение с себе подобными у него сводится к этому. Истории, разумеется, опробованы на покорных членах семейства. И наверняка каждому из его собеседников вечно достаются одни и те же анекдоты. Тогда я совсем его не знал и боялся, что по долгу службы мне придется выслушивать его остроты и суждения об устройстве общества. Я был в ужасе от того, что должен смеяться его шуткам, притом что именно шутки, даже самые удачные, смеха у меня обычно не вызывают.
Как часто мне случалось ошибаться в людях! В конце концов я решил не выносить суждения о человеке, пока не узнаю его ближе, скажем, в течение полугода. Я не мог доверять своей интуиции, ей мешали мечты и фантазии, да и вообще не хватало опыта. Что, в сущности, я знал об этом человеке? Мне было невдомек, что он питал ко мне что-то похожее на нежность и своими шутками неловко пытался ее выразить. Каждый проявляет свои чувства, как умеет. Откуда мне было знать, что после разговора со мной он вернется в дом, где его ждет равнодушная жена? Он откроет дверь спальни, помнется на пороге, сядет на край кровати. Тихонько погладит ее по волосам. Но она будет спать и ничего не почувствует. Его нежность разобьется о ее полнейшее безразличие.
Утром, прежде чем нырнуть в метро, я любил пройтись пешком. Навстречу мне шли африканские работяги, принимавшие меня, наверно, за одного из представителей золотой молодежи, проводящей ночи на дискотеках и поутру плетущейся домой. Потом до середины дня я спал. Проснувшись, перечитывал записи, сделанные ночью, и приходил в отчаяние от их бездарности, которая мне казалась совершенно очевидной. А ведь еще несколько часов назад я верил в себя и полагал, что у меня вырисовывается недурное начало романа. Однако несколько часов сна совершенно меняли мои оценки. Интересно, все ли, кто пишет, испытывают те же муки? Ощущение могущества так же ли сменяется у них сознанием собственного бессилия? Грош мне цена, я полное ничтожество, лучше умереть. Но умереть, не оставив даже черновика, - нет, это хуже смерти. Кто его знает, сколько я еще буду так существовать, пытаясь схватить за хвост ускользающую мысль. Может, мне никогда это не удастся, значит, надо придумывать другое занятие. В дни, когда накатывала депрессия, я составлял списки профессий, которые могли бы меня заинтересовать. Получалось: издатель, преподаватель французского, литературный критик.
4
Воспоминание Патрика Модиано
Во многих книгах Патрика Модиано так или иначе присутствует Вторая мировая. Он признается в удивительном ощущении, будто пережил это время, хотя родился только в 1945-м. Его одержимость фактами, именами, названиями мест, вплоть до расписания поездов, создает атмосферу автобиографии, начавшейся до рождения; возможно, в его случае можно говорить о воспоминаниях, предшествующих жизни. "Брачное свидетельство", вышедшее в 1977 году, - одна из самых личных его книг. Он поставил к ней эпиграфом великолепную строчку Рене Шара: "Жизнь - это попытка завершить воспоминание". В "Брачном свидетельстве" есть фраза, которая мне кажется ключом к творчеству Модиано, она мне особенно дорога, поскольку созвучна моим собственным странным ощущениям и свидетельствует о том, что в воспоминаниях есть некая доля безумия. Вот она, эта фраза: "Мне было двадцать, но моя память старше, она началась задолго до моего рождения".
5
Бабушку я навещал часто. Когда я приходил, то обычно заставал ее сидящей. Возможно, она пребывала в глубокой задумчивости, не знаю. Она сидела и глядела в пустоту с отсутствующим видом. Понятия не имею, как пожилые люди коротают часы, когда нечем заняться. Я видел ее через окно, она же меня не замечала. Неудобство первого этажа: свою неприкаянность не скроешь. Бабушка была похожа на восковую куклу в пыльном музее. Я останавливался и смотрел на нее, неподвижную, и мир вокруг тоже замирал. Мне хотелось снова стать мальчишкой, с которым она сидела по средам; мне хотелось вернуться в прошлое, чтобы она снова почувствовала себя нужной. Дедушка умер и унес с собой ее мир. Что может теперь заставить ее встать? И чего ждать от жизни в восемьдесят два года? Да и вообще как жить, если твое будущее съеживается точно шагреневая кожа? Что могу я знать об этом, я, который ждет от жизни всего? Ждет любви, вдохновения, счастливого случая и даже следующего чемпионата мира по футболу. В тот день, прежде чем позвонить в дверь, я долго за бабушкой наблюдал. Меня глубоко потрясла эта картина полного штиля. Наверное, смерть подбирается к нам незаметно, постепенно расширяя свои владения, подчиняя себе последние годы нашей жизни. Взгляд бабушки был устремлен в никуда. Правда, едва заслышав звонок, она вскочила и пошла открывать. И встретила меня радостной улыбкой. Я прошел в гостиную, а она поспешила на кухню сварить мне кофе. Но ведь я был свидетелем предыдущей сцены, о чем она не догадывалась, - и тут вдруг такая суета. Бабушка была актрисой, разыгрывавшей передо мной комедию жизни.
В гостиной мы садились на два диванчика, друг напротив друга, мило друг другу улыбались и не находили что сказать. Мы быстро исчерпывали обычные темы про то, как прошел день, как родители, как вообще дела, а у тебя как, - после чего наступала пауза. Впрочем, меня это не слишком угнетало. С дедом в последние годы было все точно так же. Главное - мы были вместе. Но достаточно ли этого? Я старался добросовестно играть роль примерного внука, вспоминал, случалось, пару каких-нибудь историй, заставляя тишину отступить, выцарапывая у нее несколько минут. Но мне не хотелось искусственно поддерживать беседу, я же не официальное лицо. Бывало, правда, уж не знаю по прихоти какого механизма, что темы находились сами, и тогда мы говорили долго и без умолку. И это снова была моя бабушка, жизнерадостная, кипящая энергией. Часто она делилась воспоминаниями, рассказывала о своей молодости, о деде и даже о моем отце; последнее меня, честно говоря, не слишком интересовало. Я предпочитал рассказы о войне, о трусости - такие рассказы я слушал как книгу. Бабушка рассказывала, как они жили во время оккупации. Бывают моменты, которые никогда не уходят в прошлое, и время над ними не властно: например, шаги немецкого патруля на улице - они никогда не смолкнут. Я чувствовал, что бабушка все еще слышит их. Она навсегда осталась молоденькой девушкой, затаившейся в подвале, прижимающейся к своей матери, боящейся издать малейший звук от ужаса, от грохота бомб. Она все та же девчушка, немеющая от страха, потому что с фронта нет вестей и, быть может, она уже сирота…
Будучи человеком деликатным, бабушка прерывала рассказ, когда доходила до самых трагических моментов, и переводила разговор на меня:
- Ну а ты что? Расскажи про свой отель.
Рассказывать было особо нечего, но то, как она задавала вопрос, вынуждало меня сочинять. Может, так и утвердился у меня вкус к сочинительству. Кто-то рассказывает сказки детям, я же рассказывал их бабушке. Выдумывал всякие казусы, якобы случившиеся в отеле, забавных постояльцев, например двух румын с тремя чемоданами, я и сам уже начинал верить в эту бурную, наполненную событиями жизнь, столь не похожую на мою настоящую. А потом я прощался с бабушкой и возвращался в отель, где меня встречала унылая правда повседневности.
6
Воспоминание бабушки
Американский биржевой крах 1929 года быстро дал о себе знать по всему миру. В 1931-м Штаты решили отозвать свои капиталы, вложенные в европейскую экономику. Это решение кардинально изменило жизнь моей бабушки. В то время она жила в Нормандии, в маленькой деревушке неподалеку от Этрета. Родители ее держали скобяную лавку (так что в детстве бабушке нередко случалось играть в гвозди). С наступлением кризиса каждому пришлось выкручиваться, кто как может, и пытаться бесплатно получить то, за что до кризиса он был в состоянии платить. Урезались все расходы. Недавно я видел фотографии тех лет - пролог к следующей эпохе, которая начнется десятью годами позже, - те же нескончаемые очереди за бесплатным супом для голодающих. Первые, по кому ударил кризис, были лавочники. Бабушкины родители делали все, чтобы удержаться на плаву: стали есть не три, а два раза в день, реже меняли одежду, - но тиски сжимались все сильнее; в конце концов им пришлось закрыть лавку. Чтобы выжить, они сами отправились на поиски клиентов. Иначе говоря, превратились в бродячих торговцев: переходили из города в город, предлагали свой товар на площадях перед мэрией или на рынках, свыклись с бродячей жизнью. Кое-как им удалось выкарабкаться и много лет спустя открыть новый магазин, на этот раз в восточной части Франции. Чтобы как можно дальше уйти от прошлого.
Для бабушки кризис обернулся страшным ударом: ее забрали из школы. Мать утешала: "Всего на несколько недель…" Так, посреди учебного года, в третьем классе, бабушке пришлось расстаться с друзьями и тетрадками. Много десятилетий спустя она все еще будет помнить свой последний урок географии. Им рассказывали про самые высокие вершины мира. Она уже перестала быть ученицей, а ей толкуют про Килиманджаро и Эверест. Эти слова она сохранит в памяти как обломки своего оборвавшегося детства. После урока все одноклассники подошли ее поцеловать на прощание. Уходя, она обернулась в последний раз и увидела, как дети стоят все в ряд и машут ей рукой. Этот момент зафиксировался в ее памяти: вот они, построились, как для классной фотографии. И только ее там нет.
7
Бабушке пришлось пережить много несчастий, трагедий, смертей. Все это незаметно для нее самой сделало ее выносливой. Она обладала тем, что называют защитным панцирем. Не знаю, откуда она брала теперь силы, чтобы казаться бодрой и энергичной. Может, боялась, что ее отдадут в дом престарелых. А может, угадала раньше нас всех, что ждет ее впереди, и поняла: надо любой ценой оттянуть неминуемую деградацию и быть живее всех живых. А потом с ней произошло нечто похожее на историю с дедовым обмылком. Однажды отец нашел ее в гостиной, она лежала на полу, и из виска текла кровь. Отец остолбенел, решив, что это конец. Но бабушка дышала. К счастью, отец явился почти сразу после ее падения, так что бабушку госпитализировали, и она довольно быстро пришла в сознание. Мимоходом врач заметил отцу, что падения являются для французских стариков главной причиной смерти. Пока бабушка лежала в больнице, я от нее не отходил. Лоб ее постоянно был покрыт испариной. Стояла жара, приближалось лето. Я промакивал ей пот, в точности как она промакивала его мне, когда я, лет двадцать назад, болел ветрянкой. Мы поменялись ролями.
Бабушка оставалась под наблюдением в течение многих дней. Каким чудом она ничего себе не сломала? Отец и его братья начали поговаривать о доме престарелых, и один из моих дядьев признался, что уже наводил справки. Они делали вид, что колеблются, что взвешивают все за и против, но на самом деле вопрос это был решенный. Никаких других вариантов не рассматривали. В ее возрасте опасно жить одной. То, что на этот раз она дешево отделалась, было всеми воспринято как предупреждение судьбы. Значит, для нее, для ее же блага, никаких других вариантов быть не может. Правда, у одного из ее сыновей имелся большой дом, но это ничего не меняло: дядя часто уезжал, а значит, бабушка все равно надолго оставалась бы одна. В доме престарелых, напротив, всегда кругом люди. К тому же ее бы регулярно смотрели врачи, мерили бы давление, проверяли сердце, не знаю, что еще. В общем, она была бы в безопасности, а это главное - и тут все были единодушны.