29 апреля послов перевели в Китай город, отдали им оружие и позволили им и людям их ходить с стрельцами по городу для закупок.
30 апреля бояре в ответе объявили послам, что государь отпускает на съезд боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского, думного дворянина
Афанасия Лаврентьевича Ордина Нащокина, стольника Прончищева и дьяков Дохтурова и Юрьева; определили, что съезд будет посреди реки Наровы на
мосту в шатре. Бояре дали запись, что царский титул: «восточных, северных и западных» – не имеет никакого отношения к владениям шведского
короля; а послы в свою очередь дали запись, что запись боярская не имеет никакого отношения к тем уступкам, которые могут быть сделаны на съезде
с шведской стороны в московскую.
Ордин Нащокин находился по прежнему в Царевичеве Дмитриеве городе, когда узнал о своем назначении вторым уполномоченным на съезде с шведами; так
как в грамоте, к нему присланной, не было означено, именно где будет съезд, то он писал государю, что всего лучше съезжаться между Царевичевым
Дмитриевым городом и Ригою, именно между Нелевардом и Керхолем, на реке Угре, за двадцать верст от Риги. Он боялся уехать под Нарву на съезд и
оставить в Царевичевом Дмитриеве городе войска без своего надзора, боялся за крестьян, которые бы в таком случае были разорены ратными людьми.
«Крестьяне, – писал он, – с ноября 1656 года по декабрь 1657 го собрались в девятнадцати уездах, селятся в самых разоренных местах, около
большой дороги, и если вперед их так же беречь, то на шведов от них помощь будет большая; если лифляндские мужики, видя милость, обдержатся, то
и к солдатскому ученью будут охотны. Не боясь сильных, которые меня ненавидят, издалеча, как мытарь сокрушенным сердцем, как евангельская жена
грешница, твои, великого государя, праведные ноги слезами обливаю: во всех делах службишки мои только объявлялись, а к совершению не допускались
злыми ненавистями».
У сильных было все больше и больше причин преследовать худородного Нащокина злыми ненавистями. Так и теперь царь послал тайно грамоту к царевиче
дмитриевскому воеводе, поручая ему одному вести самые важные переговоры, подкупать шведских уполномоченных, чтоб всякими средствами добыть
заветные морские пристанища: отец указывал на то самое место, где после сын основал столицу Российской империи. «Промышляй всякими мерами, –
писал царь Нащокину, – чтоб у шведов выговорить в нашу сторону в Канцах(Ниеншанц) и под Ругодивом корабельные пристани и от тех пристаней для
проезда к Кореле на реке Неве город Орешек да на реке Двине город Кукейнос, что теперь Царевичев Дмитриев, и иные места, которые пристойны; а
шведским комиссарам или генералам и иным, кому доведется, сули от одного себя ефимками или соболями на десять, пятнадцать или двадцать тысяч
рублей; об уступке городов за эту дачу промышляй по своему рассмотрению один, смотря по тамошнему делу, как тебя бог наставит, а что у тебя
станет делаться втайне, пиши к нам в приказ наших тайных дел». Ободренный царскою милостивою грамотою, Нащокин начал настаивать, чтоб съезд был
в Лифляндии, прямо писал к Прозоровскому, чтоб тот ехал туда, а что ему, Нащокину, нельзя отступить ни на минуту от Двины. Писал и к царю, что
шведы в Риге только и дожидаются его отъезда под Нарву, чтоб начать неприятельские действия: «Царевичевым Дмитриевым городом больше всех городов
сдерживаются литва и шведы, только надобно, чтоб он был наполнен ратными людьми, как Псков, а то мне к литовским людям на заставы посылать
некого; так нельзя ни войне, ни миру быть; лучше всякой силы промысл: швед всех соседних государей безлюднее, а промыслом над всеми берет верх;
у него, государь, никто не смеет отнять воли у промышленников».
Представления Нащокина насчет съездов остались напрасны: приговора, утвержденного в Москве с обеих сторон, переменить было нельзя, и Нащокину
был прислан подтвердительный указ – ехать к боярину князю Прозоровскому. Но тут новая беда: шведы проведали, что самым несговорчивым послом
будет Нащокин, которому хочется стать твердою ногою в Ливонии у моря, и вот пошла челобитная в Москву: «Царю государю бьет челом холоп твой
Афонка Нащокин: в нынешнем, государь, во 167 (1658 году) сентября 29, у твоих великих послов в деревне Яме были из Нарвы от шведских послов
королевский дворянин и переводчик и с твоим переводчиком Иваном Адамовым приказывали к князю Ивану Семеновичу, будто от меня, холопа твоего,
твоему посольскому делу чинится нарушение; наслышались об этом шведы от русских людей, которые, ненавидя службишку мою, научили иноземцев, чтоб
я у посольского дела не был. Милосердый государь! вели расспросить переводчика Ивана Адамова перед послами и эту мою челобитную и расспрос
послать к себе в приказ тайных дел, чтоб мне впредь быть у твоего дела от многих сторонних ссор бесстрашно».
Переводчика Адамова спросили, и он пересказал речи шведского дворянина. «Царские послы, – жаловался швед, – упрямятся, ближе к Нарве подвинуться
не хотят, а королевские послы и рады бы сюда приехать, да нельзя по причине дальней и дурной дороги; они знают наверное, что царские послы уже
были под деревней Гостинцы, недалеко от Нарвы, но как скоро приехал кокенгаузенский воевода Нащокин, то они назад поехали и здесь на Нарове реке
стали, на том месте, куда шведским послам невозможно приехать. Из этого легко увидать, что Нащокин теперь опять ищет доброму делу помешки, как
он прежде в Ливонской земле при графе Магнусе Делагарди доброму делу помешал, потому что с польским гетманом Гонсевским всегда в великой дружбе
жил, как брат родной, и полякам норовил, а с их стороны ему подарки большие были; в Варшаве на сейме знатные люди говорили, что они не боятся
мира между шведами и русскими, потому что есть человек, который этому миру помешает».
С одной стороны, шведы доносили на Нащокина, с другой – воевода князь Иван Андреевич Хованский, стоявший с войском во Пскове, осердился на
послов, зачем они послали память одному из его полковников во Гдов, чтоб тот шел к ним в Сыренск для оберегания посольских съездов, но в сердцах
Хованский накинулся не на Прозоровского, а на того же Нащокина. «По указу великого государя, – писал Хованский, – велено мне идти ближе к Нарве,
смотря по вестям; а полка моего вам, великим послам, отнимать у меня не велено. Знаю я, чьи это затейки! За Нарову реку дорогу знал я давно,
когда Нарова река была пострашнее, и на государеву службу, по вестям, идти готов не только под Нарву, хотя бы и под Ревель; служба моя великому
государю известна: за то я от многих ненавидим, что великому государю работаю как богу. Похвальные слова Афанасия Лаврентьевича не исполнятся;
стану я у великого государя на вас милости просить, что высоко себя ставите, будто вам велено мною наряжать; но вам наряжать мною стыдно, добро
всякому знать свою меру. Вы пишете, что я отдам ответ в свое время; знаю я, что у вас такие люди есть, которые умеют слагательнонаписать, но я
в правде своей надеюсь на бога и на великого государя. Как кто ни коварничай и ни умышляй, я не боюсь: суетно помышление человеческое», Послы
писали ему, зачем он не дает им знать о своем походе под Нарву, а пишет вещи, не идущие к делу, писали, что они дали знать государю о его
поведении, жаловались, что посольские съезды замедляются по его милости, потому что, не имея большого войска под руками в Ливонии, нельзя
вынудить у шведов выгодных мирных условий.