А говорят, будто
облучение отрицательно отражается на способностях.
— А на черта тебе эти способности?
— Ну, все-таки...
— А я, господа, первое, что сделаю, — закажу щи и расстегай. Ну такой, знаете...
— Ты лучше жри поменьше, не набирай лишнего веса. Будут кидать с парашютом —
ноги переломишь. Со мной был один такой субчик — сразу ногу себе вывернул.
Пришлось исцелить — из пистолета.
— Ну и дурак!
— А что? На себе тащить в советскую больницу?
— А ты бы как хирург — ножичком!
— Эх ты, мясник!
— Будь спокоен, если попаду к тебе в напарники, облегчу бесшумно.
— Если я тебя раньше на стропе не вздерну.
— Ну зачем опять грубости? — умиротворяюще проговорил баритон. — Весна, скоро
пасхальные дни.
— Где ты их праздновать будешь?
— Где же еще, как не в российских Рязанях?
— Вот и отволокут тебя в Чека. Будет там тебе пасха!
— НКВД, — строго поправил тенорок. — Не надо быть такими отсталыми.
— Вызубрил...
— А что ж, с двадцатого года не был дома.
— Ничего, не плачь. Скоро обратно кинут.
Вайс вышел из гаража с надутым баллоном в руках, сел невдалеке от этих людей и
внимательно осмотрел баллон, будто искал на нем прокол. Потом прижал баллон к
уху и стал сосредоточенно слушать, утекает воздух или нет.
Высокий, тощий, с хрящеватым носом, не оборачиваясь, спросил по-русски:
— Эй, солдат, закурить есть?
Вайс сосредоточенно вертел в руках баллон.
— Хочешь, я сам дам тебе сигарету? — снова спросил шепелявым баритоном
долговязый.
Вайс не прерывал своего занятия.
— Да не бойся, ни черта он по-русски не понимает, — сказал коренастый. И спросил
по-немецки: — Эй, солдат, сколько времени?
Вайс ответил:
— Нет часов. — И обвел твердым, запоминающим взглядом лица этих людей.
Улыбаясь Иоганну, плешивый блондин проблеял тенорком по-русски:
— А у самого на руке часы. Немецкая свинья, тоже воображает! — Любезно протянул
сигарету и сказал уже по-немецки: — Пожалуйста, возьмите, сделайте мне
удовольствие.
Вайс покачал головой и вытащил свой портсигар.
Блондин засунул себе за ухо отвергнутую Вайсом сигарету, вздохнул, пожаловался
по-русски:
— Вот и проливай кровь за них. — Обернулся к Вайсу, сказал по-немецки: —
Молодец, солдат! Знаешь службу. — Поднял руку. — Хайль Гитлер!
Вайс сходил в гараж, оставил там баллон и, вернувшись обратно, положил себе на
колени дощечку, а поверх нее лист почтовой бумаги.
Склонившись над бумагой Вайс глубокомысленно водил по ней карандашом. Изредка и
внешне безразлично поглядывал он на этих людей в разномастный иностранных
мундирах, которые владели немецким языком, а возможно, и другими языками так же,
как и русским. Они давно утратили свой естественный облик, свои индивидуальные
черты. И хотя приметы у них были разные, на их лицах запечатлелось одинаковое
выражение жестокости, равнодушия, скуки.
Чем дольше Иоганн вглядывался в эти лица, тем отчетливее он понимал, что
невозможно удержать их в памяти.
В следующее воскресенье он снова занял позицию возле гаража и, шаркая
напильником, положил заплату на автомобильную камеру. Покончив с ней,
неторопливо разобрал, промыл и снова собрал карбюратор. Вытер руки ветошью и,
как в прошлый раз, занялся письмом.
А эти люди, очевидно привыкнув к молчаливому, дисциплинированному немецкому
солдату, свободно болтали между собой.
Вайс безразличным взглядом обводил их лица, потом переводил глаза на
какой-нибудь сторонний предмет и снова писал, будто вспомнив нужные ему для
письма слова.
Вайс безразличным взглядом обводил их лица, потом переводил глаза на
какой-нибудь сторонний предмет и снова писал, будто вспомнив нужные ему для
письма слова.
Солдат, сочиняющий письмо домой, — настолько привычное зрелище, что никто из
этих людей уже больше не обращал на него внимания, не замечал его. Тем более что
убедились — по-русски он не смыслит ни бельмеса.
Главенствовал у них, по-видимому, тот, сухощавый, бритоголовый, с правильными
чертами лица, с серыми холодными глазами и вытянутыми в ниточку бровями на
сильно скошенном лбу. Когда он бросал короткие реплики, все смолкали, даже тот,
с барски картавым баритоном, любитель афоризмов: "Для того чтобы убить, не
обязательно знать анатомию", "Среди негодяев я мог бы быть новатором", "Дороже
всего приходится платить за бескорыстную любовь".
Как-то он сказал томно:
— Кажется, я когда-то был женат на худенькой женщине с большими глазами.
Бритоголовый усмехнулся.
— И загнал ее в Бейруте ливанскому еврею.
— Ну, зачем оскорблять, — арабу, и даже, возможно, шейху.
Бритоголовый свел угрожающе брови, процедил сквозь зубы:
— Ты что мне тут лопочешь?
Обладатель баритона мгновенно сник:
— Ну ладно, Хрящ, ты прав.
Сухонький, напоминавший подростка, жилистый старик с маленьким, сжатым
морщинами, горбоносым лицом, спросил с кавказским акцентом:
— Шейх? Что такое шейх? Я сам шейх. Почем продал, не помнишь?
Человек с обвисшим лицом и чахлыми волосами, зализанными на лысину, только пожал
плечами.
Бритоголовый сказал:
— Нам, господа, следовало бы и здесь навести порядок.
— У немцев?
— Я имею в виду русскую эмиграцию. Одних Гитлер воодушевил, вселил надежды, а
другие — из этих, опролетарившихся, — начали беспокоиться о судьбе отчизны.
— Резать надо, — посоветовал старик.
— Не лишено, — согласился бритоголовый. — Я кое-кого назвал шефу, предложил наши
услуги — устранить собственноручно. Это имело бы показательное значение, мы бы
публично продемонстрировали нашу готовность казнить отступников. но увы, шеф
отказал. Пообещал, что этим займется гестапо. А жаль, — грустно заключил
бритоголовый.
Человек с обвисшим лицом протянул мечтательно:
— А в России сейчас тоже весна-а!
— Будешь прыгать, не забудь надеть галоши, чтоб ноги не промочить.
— Я полагаю, уже подсохнет...
— Польшу они в три недели на обе лопатки.
— Ну, Россия — не Польша.
— Это какая тебе Россия? Большевистская?
— Ну, все-таки...
— И этот тоже! Заскулил, как пес.
— В каждом из нас есть что-то от животного...
— Ты помни номер на своем ошейнике, а все остальное забудь...
Сухие, пахнущие пылью лучи солнца падали на эту закованную в булыжник землю, на
зарешеченные окна зданий, на это отребье, на предателей, донашивающих трофейные
мундиры поверженных европейских армий. От высокого забора с нависшим дощатым
карнизом, оплетенным колючей проволокой, падали широкие темные тени, и казалось,
будто двор опоясывают черные рвы. Бухали по настилам сторожевых вышек тяжелые
сапоги часовых. Ссутулясь, сидел Иоганн, держа на коленях дощечку с листком
бумаги, и что-то старательно выводил на ней карандашом. Он тоже был тут узником,
узником, подчиненным размеренной и строго, как в тюрьме, регламентированной
жизни.
И все-таки он был здесь единственным свободным и даже счастливым человеком и с
каждым днем в этом страшном мире все больше убеждался, что он тут единственный
обладатель счастья.