Это выражение было таким манерным, что во время сцены в отеле «Плаза» спровоцировало Тома Бьюкенена на несдержанное:
– Что это за словечко, «старина», вы все время повторяете? Где вы его подцепили?
Фицджеральд проделал огромную работу над тем, что Перкинс считал наиболее важным, – описанием источников дохода Гэтсби. Три разговора на эту тему были добавлены в пятую главу, а чуть позже в книге, после смерти Гэтсби, звучит телефонный звонок от его делового партнера по имени Слейгл по поводу каких-то операций с ложными облигациями.
Одним из способов, благодаря которым Фицджеральд несколько усилил вялую конфронтацию в отеле «Плаза», было обвинение касательно связей Гэтсби, что Том Бьюкенен выяснил с помощью частного сыщика.
– Я выяснил, что представляют из себя эти ваши «аптеки»! – выпалил он, повернувшись к нам. – Он и этот его бандит Вулшем выкупили около сотни аптек здесь и в Чикаго и продавали там спирт из-под полы! Это один из его маленьких трюков! Я почуял в нем бутлегера еще в нашу первую встречу и не ошибся!
До Перкинса никто в Scribners не редактировал рукописи так смело и заинтересованно, как Макс редактировал рукописи Фицджеральда. Некоторые из старых редакторов считали такую практику сомнительной. Им нравился Макс и его умения, но они далеко не всегда понимали его. Он отличался от остальных как в мелочах, так и в серьезных вопросах. Например, услыхав о его просьбе о специальной кафедре для работы немало сотрудников удивленно подняли брови. Эта кафедра была высокой, широкой, со специально обработанной поверхностью, за которой Макс мог работать стоя. Он объяснял это тем, что раз уж не может проводить достаточно много времени на улице, занимаясь спортом, то может, по крайней мере, не проводить так много времени сидя. И, проходя мимо его кабинета, люди часто могли заметить, как он стоит за кафедрой, погрузившись в чтение очередной рукописи, с одной ногой, согнутой в колене поверх другой, словно фламинго.
Понадобилось немало времени, чтобы старшие редакторы смогли оценить высоты, которых Макс достиг с помощью этой самой кафедры. Или, по крайней мере, оценить значимость найденных им авторов. Фицджеральд был самым дерзким и пылким из всех, и некоторых особенно напыщенных сотрудников возмущало то, каким штормом он ворвался в их оплот консерватизма и приличного вкуса.
Памятным стал день, когда Браунелл вышел из своего кабинета и заявил, обращаясь к коллегам:
– Позвольте я прочитаю вам нечто прекрасное!
И громко и с чувством зачитал две страницы из «Гэтсби». Сам Фицджеральд никогда не сомневался в ценности помощи Макса. Впервые после провала «Овоща» он написал редактору, что всегда верил, будто «является превосходным писателем… и что именно его прекрасные письма позволяли ему не потерять веру в себя».
Несколько лет спустя он отметил:
«Я переписывал “Гэтсби” три раза до того, как Макс сказал мне кое-что [еще до того, как он прислал ему на отзыв черновик], а потом я просто сел и написал нечто, чем смог гордиться».
В этом он признался одному из друзей Макса – пожалуй, самому важному из его друзей, не связанных с работой, – женщине по имени Элизабет Леммон.
Они познакомились весной 1922 года. Элизабет Леммон была на восемь лет младше Макса и отличалась от всех женщин, которых он когда-либо встречал. Она была воплощением его романтизированного девятнадцатым веком представления о женщине. Элизабет происходила из большой семьи, корни которой уходили в Вирджинию и Балтимор. Будучи младшей из восьми сестер, она не была ни изнеженной, ни капризной. Открытый душевный смех оживлял ее манеры врожденной аристократки. Она чувствовала себя одинаково комфортно и в обществе в Балтиморе, и в окружении семьи в их поместье Велбурн в Миддлбурге, штат Вирджиния. А еще она любила читать. В школе познакомилась с девочкой по имени Уоллис Ворфилд.
А еще она любила читать. В школе познакомилась с девочкой по имени Уоллис Ворфилд.[72]
«Уолли всегда “обожала” старших девочек и ходила за нами буквально как тень. Это было до того, как она решила, что хочет выйти замуж за короля», – вспоминала Элизабет.
Мисс Леммон дебютировала в Балтиморе, где стала известна как «вторая лучшая танцовщица» города. Девушка готовилась к карьере в опере и тренировала голос. Мать разрешила ей брать уроки пения, но при условии, что она никогда не будет выступать на публике. Впоследствии она обучала пению и танцам в престижной школе «Фокскрофт» в Миддлбурге. А в год, когда встретила Макса, была управляющей бейсбольной команды Вирджинии «Аппервиль».
Каждую весну мисс Леммон отправлялась на север, чтобы навестить друзей и родных в Плейнфилде, Нью-Джерси, а также посетить несколько концертов в Нью-Йорке. Во время своего путешествия в апреле 1922 года она встретила Макса и Луизу Перкинс. И перед тем как вернуться домой, однажды вечером зашла к ним попрощаться.
Максу всегда нравились блондинки. Он находил их исключительно женственными. И когда Элизабет Леммон в сером платье, оттеняющем золотистые кудри, шагнула в холл его дома, Макс был сражен. Тот вечер был наполнен теплом их беседы, хотя в основном они говорили об авторах, с которыми Максу приходилось работать. Она была образованной, но не сильно подкованной литературно. Обаятельной, но не требовательной. Луиза была уверена, что в ту ночь Макс снова влюбился, но не считала, что ей это как-то угрожает. Пыл Макса был похож на пыл героев древнегреческих мифов или жар романтической поэзии. Эта любовь была духовной, а не физической. Все, чего он хотел от Элизабет, – это возвести ее на пьедестал.
Мисс Леммон оставила после себя полупустую кремовую пачку «Pera» – нежных турецких сигарет, которые ей очень нравились. Когда Макс нашел их, тут же сел и написал письмо, начав его с ошибки в ее же имени:
«Дорогая мисс Лимон!
Когда после Вашего ухода я нашел забытые сигареты, захотел сохранить их на память. Но потом понял, что мне не нужно напоминание. Я вспомнил, как Вы говорили, что хотите бросить курить, потому что сигареты этой марки больше не выпускают. И я подумал, что должен спасти вас от чувства горькой утраты, которое будет возникать всякий раз, когда вы не сможете закурить. Если это принесет вам облегчение – у вас всегда будут еще две сигареты. Если вы уже бросили и чувствуете себя так, как чувствовал и я, то надеюсь, что этот перерыв пробудит в вас чувство особой признательности, если с моей стороны это не слишком – надеяться на нее. Вкратце: эти сигареты дали мне шанс сказать вам что-нибудь, просто так и без особого повода. По правде говоря, я испытываю святой ужас от мысли, что вы посчитали меня достаточно малодушным, чтобы обидеться на то, что вы “не выносите моего вида”. Надеюсь, что это не так.
В следующем году, пожалуйста, вспомните это письмо и поблагодарите меня. А пока что я благодарю вас за то удовольствие, которое вы доставили мне и, я так понимаю, всем в округе тем, что посетили нас в этом году».
Завершив письмо своей официальной, размашистой и угловатой подписью, Перкинс добавил постскриптум. Он писал, что ему всегда нравилось выражение Вергилия «Dea incessu patuit», что значит «И она предстала перед ним богиней», как это сделала Венера перед Энеем. «Я никогда не понимал значения этой фразы, до того момента, как вы вошли в мой холл той ночью».
«Положа руку на сердце, нельзя сказать, что Макс Перкинс в меня влюбился. В конце концов, мы оба были детьми эпохи королевы Виктории: мы встретились в то время, когда улыбка, посланная из дальнего конца комнаты, значила примерно столько же, сколько сейчас двое детей на заднем сиденье машины. Я думаю, ближе всего к истине был Эндрю Тернбулл, назвавший это чувство “настоящей дружбой”», – сказала Элизабет Леммон пятьдесят лет спустя.