Отец умел заставить нас всех уважать его и восхищаться им. Он был высшим авторитетом для семьи, только не для Глеба — тот бунтовал. Я была любимицей отца. Он поставил меня наравне с собой. Мать он третировал, я тоже стала относиться к ней свысока.
Самое ужасное, что я не подозревала, как я люблю ее, как она мне нужна и как я убиваю ее своим обращением. Мы с отцом загнали ее в могилу. У нее развился рак. Она очень быстро умерла — и с болезнью не умела бороться. И тогда я поняла, как она была мне необходима. Не услуги ее, не забота, а сама она, материнское тепло, которое она излучала так щедро.
Мачеха вошла в дом на десятый день после похорон — неприлично скоро. Она была у него наготове — красивая, сильная рыбачка с Каспия. Мачеху он поработил, как и первую жену, хотя Аграфена другой «конструкции» и ее требовалось снова и снова усмирять, как тигрицу в цирке. Отец с этим справился. С чем она никогда не могла до конца примириться,— это мое первенствующее положение в семье. Мне — лучшая комната, лучшие туалеты, мое желание — закон для отца. Он очень считался со мной. Любил меня, насколько он был способен любить. Мы гордились друг другом.
Мне было шестнадцать лет, когда я узнала, что мой отец —клеветник и подлец. Странно, что я, преклоняясь перед отцом, все же сразу этому поверила. Я всегда смутно чувствовала в нем что-то такое, что давало основание ожидать от него любого. Позднее, когда я, уже взрослая, говорила с ним по этому поводу, он не отрицал.
— Тогда нельзя было иначе,— цинично объяснил он.
«Другие же не клеветали!» хотела возразить я, но почувствовала вдруг отвращение к разговору на эту тему.
С братом у нас никогда не было близости. Он меня не любил, как и отца.
Я была отчаянно одинока к началу моей дружбы с Филиппом. Говорят, противоположности сходятся. Мы и были такие разные по характеру, по взглядам, общим у нас было только увлечение наукой. Мы целые дни проводили вместе. Так продолжалось и в университете. Мы учились на разных факультетах, но встречались сразу после лекций и вместе шли обедать — к нам или к нему. Его мать одобряла эту дружбу: я ей импонировала. Как говорят в таких случаях: дружба перешла в любовь. Филипп любил меня — и я любила его.
Я не умею проявлять свои чувства, не умею быть ласковой, нежной. Что-то меня всегда сковывает: боязнь показаться смешной, сентиментальной или что-то другое, в чем я сама не разберусь. Я никогда не могла приласкать ребенка. Когда с детьми начинают сюсюкать, меня охватывает отвращение. Может, я действительно какой-то душевный урод, аномалия среди людей простосердечных и... недалеких?
Без Филиппа я не могу быть счастлива! Кроме того, Филипп принимал меня такой, какая я есть. Всем я внушала антипатию, а ему — любовь.
Не всем, конечно, антипатию: пожилые ученые (мужчины) относились ко мне очень хорошо — это без учета моего женского очарования, просто им нравился склад моего ума, эрудиция, смелость мысли. У меня есть несколько настоящих, преданных друзей среди членов академии. Вообще с пожилыми я себя чувствую легче и естественнее, чем с молодежью. За исключением опять-таки Филиппа. Если бы не эти брат и сестра Ефремовы из глухого закаспийского поселка. Это они встали между нами.
Но как это могло случиться? Как я допустила?
Деревенские мальчишка и девчонка, только что окончившие десятилетку... Их отец-—линейщик. Совсем из простой семьи!.. Читать они любят. Увлеклись проектом Мальшета. Это его подкупило. Он много мне о них рассказывал.
А потом — совещание в Астрахани по проблеме Каспия. Мы с отцом вынуждены были поехать...
Это произошло в театре, где проходило совещание, во время перерыва. В фойе было довольно много народу.
Достаточно много, чтоб об этом происшествии стало известно на другой день всей Москве.
Отец узнал в лице Ефремовой свою ученицу по курсам наблюдателей-метеорологов и протянул ей руку.
А Яша Ефремов бросился и загородил сестру, будто ей угрожал укус скорпиона. Он явно испугался, что сестра осквернит себя этим прикосновением.
Я сразу поняла, в чем дело. Ведь они жили тогда с Турышевым на одной метеостанции. И отец знал об этом. Не мог же он думать, что Турышев будет скрывать, что его оклеветали и кто именно клеветник. Чего ради? Достаточно, что он не привлекал своего врага к ответственности.
Отец тоже все сразу понял, но не таков у него был характер, чтоб отступить и смолчать. Он снисходительно осведомился о причине Яшиного поступка, и парень ответил со всем простодушием дикаря: «Потому что вы... подлец, я знаю!»
Турышев стоял здесь же с непроницаемым лицом, и его будущая жена Васса Кузьминична Бек, и корреспондент центральной газеты — все, все!
Кто-то из женщин громко вскрикнул. Кто-то ахнул. Никто не засмеялся. А отец... Он предпочел обратить все в шутку. Он сказал: «Да ты, брат, комик!» — и как ни в чем не бывало прошествовал со своей свитой в театральный буфет.
У меня потемнело в глазах, затошнило.
— Я думаю, тебе лучше ехать в гостиницу! — сумрачно сказал Мальшет. Он вызвал для меня такси. Сажая в машину, он поцеловал меня в щеку.
— Ты здесь ни при чем! — шепнул он. Кому — мне или себе?
Ночью у нас с отцом произошел крупный разговор. Я требовала, чтоб он привлек наглеца к ответственности, отец презрительно фыркал:
— Львов подаст в суд на школьника? Какой абсурд!
— Пусть его хоть исключат из школы.
— Его не исключат! — с расстановкой произнес отец.— Он будет со всем пылом семнадцати лет доказывать, что я подлец...
Так мы и уехали с пощечиной. В институте состоялось заседание партийного бюро, где обсуждался вопрос: «Как относиться к клеветнику Львову?» Думаю, что были бы последствия, если бы отец не заболел. Рак списал со счета все.
Когда я уезжала в экспедицию, отец еще не знал, что у него рак, никто не знал. С каспийской экспедицией у меня было связано столько планов, надежд. Я не могла от нее отказаться, тогда пропала бы моя диссертация. И... я хотела быть рядом с Филиппом.
Он был начальником экспедиции, он подбирал научный и рабочий состав группы. И вот ее участники: Турышев, Васса Бек, брат и сестра Ефремовы, Фома Шалый, я и сам Мальшет. Если еще учесть, что этот Фома — сын моей мачехи, которую Львов, отец мой, когда-то отбил у его отца, то «подбор кадров» более чем странен.
Я потребовала у Филиппа объяснений, он их дал. Турышева и Вассу Кузьминичну Бек назначил директор Океанологического института. Но рабочих подбирал он сам, и я потребовала их отстранения.
Филипп отказал наотрез: он обещал взять их с собой еще несколько лет назад, они сжились с мечтой об экспедиции, и нарушить данное слово невозможно. Он предложил мне «не заниматься всякой ерундой».
Мне надо было сразу отказаться от участия в экспедиции, а я почему-то проявила упорство.
Эти несколько месяцев были для меня сплошной мукой. Пыткой... О, как я их всех ненавидела!
К тому же эта беспрерывная качка. Филипп арендовал жалкое промысловое суденышко. «Альбатроса» подбрасывало, как арбузную корку. Меня беспрерывно мутило. Просто не понимаю, как я могла выполнять свою работу! Но я бы скорее умерла, чем сдалась. Я собрала богатый материал для диссертации и, главное, убедилась в правильности некоторых своих предположений насчет специфики каспийского планктона.
Только телеграмма мачехи, извещавшая об агонии отца, заставила меня покинуть Каспий.
Я уехала с чувством обиды и досады на Филиппа. То, что он так привязался к Яше, публично оскорбившему моего отца (пусть это правда — дело от этого не меняется), и его сестре, я приняла как личное оскорбление.
И я не могла простить ему. А потом смерть отца.
Как он умирал!.. Самый лютый фашист не сумел бы придумать такой муки.