ГЛАВА I
Когда бесконечные, пыльные и жаркие извивы большой дороги на Сан Леандро начинают спускаться в долину и кажется, что уже нет сил терпеть пыль и жару и смотреть на унылые
просторы, заросшие овсюгом и уходящие к недостижимому горизонту, почтовая карета неожиданно ныряет в поросль карликовых дубков, которой еще минуту назад не было видно над
купающимися в мареве колышущимися метелками этого дикого злака. Дубки постепенно становятся выше, хотя и сохраняют наклон, который из века в век придают здешним деревьям
западные пассаты, и вот уже поросль переходит в высокую дубраву, а еще через сотню другую ярдов – в настоящий дремучий лес. В воздухе веет восхитительная прохлада, длинные
тенистые аркады нежат взгляд усталых глаз благодатным сумраком, слышится ропот невидимых ручьев, и по странной иронии высокие редкие пучки овсюга уступают теперь место
ковру из пушистых мхов и кислицы у подножия стволов и миниатюрного клевера на полянах. Сожженная солнцем, растрескавшаяся желтая глина равнин тоже осталась позади, ее
сменила тяжелая красная пыль и крупный песок; появляются скалы и валуны, а порой поперек пути змеятся белые жилы кварца. Это все та же дорога на Сан Леандро (еще несколько
миль – и она вновь поднимется из лощины на ровное плато), но одновременно она служит и подъездной аллеей к старинному ранчо Роблес. Когда гости судьи Пейтона, нынешнего
владельца ранчо, покидают его кров и через двадцать минут достигают плато, лощина, ранчо и лес скрываются из виду так внезапно, словно их поглотила земля.
Проселок, ответвляющийся от главной дороги, ведет к господскому дому, который в этих местах называется «каса», – длинному низкому бурому прямоугольнику на голом пологом
пригорке. И здесь случайного путника подстерегает новая неожиданность. Из леса он опять попадает на другую необъятную равнину, но только совсем дикую и унылую, без дорог и
тропинок. Однако это всего только продолжение все той же лощины, входящее в три квадратные лиги земли, которые и составляют ранчо Роблес. Она кажется и сухой и
неплодородной, и ею владеют одичавшие быки и лошади, которые порой проносятся испуганным потоком под самыми стенами касы, – но длинная южная стена кораля охватывает и
плодовый сад, где растут корявые грушевые деревья, и старый виноградник, и дряхлеющую рощу маслин и померанцев. Карл V некогда пожаловал это поместье андалузскому
дворянину, благочестивой и праведной памяти дону Винсенте Роблесу, и оно пришлось весьма по вкусу судье Пейтону из Кентукки, современному еретику пионеру, любителю книг и
уединения, который купил его у потомков дона Винсенте. Тут судья Пейтон, казалось, нашел край своей мечты – приют, где ученые занятия можно было чередовать с более
деятельным времяпрепровождением и сохранять подобие феодального духа, столь милого сердцу бывшего рабовладельца. В этом краю осуществилась и его надежда вновь увидеть
здоровой свою жену (ради чего и было предпринято это переселение через полматерика), – миссис Пейтон чувствовала себя прекрасно, хотя, может, это и нанесло ущерб изящной
томности, столь украшающей чахнущую американку.
Думая как раз об этом, судья Пейтон смотрел, как его супруга идет через патио, обнимая за талию Сюзетту – свою приемную дочь. И ему внезапно вспомнился тот день, когда он
впервые увидел их вместе, тот день в прериях, когда он привез на стоянку к своей жене малютку девочку и мальчика, ее спутника, – двух найденышей, отставших от каравана
переселенцев. Да, несомненно, миссис Пейтон пополнела и окрепла: чудесный калифорнийский климат сделал ее фигуру пышнее, как более пышными стали здесь привезенные из
восточных штатов цветы и плоды; но ему показалось странным, что Сюзи, чье происхождение было куда более скромным, в чьих жилах текла кровь бедняков фермеров, потеряла ту
здоровую крестьянскую пухлость, которая так им нравилась в ней, похудела, стала грациозной и даже, казалось, обрела хрупкость, утраченную его женой.
Эти перемены происходили незаметно в течение шести лет и вдруг поразили его именно в этот день, когда Сюзи приехала на каникулы из монастырской школы в Санта Кларе.
Женщина с девочкой поднялись на широкую веранду, заменившую с одной стороны патио крытую испанскую галерею. Эта веранда была единственным нововведением, которое позволил
себе Пейтон. Веранда была отличным местом для отдыха – от жаркого полуденного солнца ее укрывали наклонная крыша и тент, а от буйных дневных пассатов – противоположное
крыло дома. Однако в это утро Сюзи была, видимо, не расположена оставаться там, несмотря на очевидное материнское желание миссис Пейтон побыть с ней вдвоем. На ее
хорошеньком, но недовольном личике отражалась капризная досада избалованного ребенка, красивые брови были хмуро сдвинуты, и Пейтон заметил грустную тень, скользнувшую по
лицу его жены, когда девочка вдруг шаловливо вырвалась и упорхнула в старый сад.
Миссис Пейтон подняла голову, и ее глаза встретились с глазами мужа.
– Боюсь, что Сюзи скучно с нами. Каждый раз, как она приезжает на каникулы, это становится все заметнее, – сказала она с виноватой улыбкой. – Я рада, что завтра приезжает
ее подруга, которую она пригласила погостить у нас. Согласись, Джон, – прибавила она, словно заступаясь за девочку, – что уединенный старый дом и дикая степь не слишком
привлекательны для молодежи, как бы они ни нравились тебе самому.
– Да, они, несомненно, очень скучны, если уж ей трудно провести здесь три недели в году, – сухо ответил ее муж. – Но, право же, мы не можем открывать дом в Сан Франциско
только ради ее летних каникул, как не можем и переехать в более фешенебельную местность, оставив ранчо. Кроме того, ей полезно пожить тут простой жизнью. Я еще помню
время, когда она не была такой разборчивой. По правде говоря, я как раз сейчас думал, до чего же она изменилась с тех пор, как мы ее подобрали…
– Сколько раз надо напоминать тебе, Джон, – с некоторым раздражением сказала миссис Пейтон, – что мы договорились никогда не упоминать о ее прошлом и думать о ней только
как о нашей родной дочери. Ты знаешь, как это мне больно. А сама бедняжка все забыла и смотрит на нас, как на своих родителей. Я уверена, что, если бы индейцы не убили ее
несчастных отца и мать или если бы они воскресли, Сюзи даже не узнала бы их и, уж во всяком случае, не почувствовала бы к ним никакой любви. Разумеется, Джон, – добавила
она, отводя глаза, чтобы не видеть скептической усмешки мужа, – я хочу сказать только, что маленькие дети умеют легко забывать прошлое под влиянием новых впечатлений, и
это вполне естественно.
– И пока, дорогая моя, сами мы еще не оказались жертвами такой детской забывчивости, пока она не считает нас столь же скучными, как ранчо, нам, право же, не на что
жаловаться, – весело ответил ее муж.
– Джон, ну как ты можешь говорить подобную чепуху! – с досадой сказала миссис Пейтон. – Этого я совершенно не боюсь, – продолжала она, пожалуй, излишне уверенным тоном, –
если бы я так же твердо знала…
– Что именно?
– Что ее у нас ничто не отнимет. Я говорю не о смерти, Джон, отнявшей у нас нашу первую малютку. Такое не может случиться дважды, но я иногда страшусь…
– Чего? Ей же только пятнадцать лет, и еще рано задумываться о другой разлуке, которая только и может нам грозить, – о ее браке. Послушай, Элли, это же только фантазия.
Нам девочку отдали ее близкие – во всяком случае, те, кто из них уцелел, насколько нам известно. Я официально удочерил ее. А своей наследницей не сделал только потому, что
завещал все тебе, и ей следует знать, что в будущем она должна рассчитывать на твою помощь, а не на мою.