Но легко сказать, а как сделать? Ни в Бурунном, ни в райцентрах по соседству таких платьев не было.
Сколько я ни думал, но придумать ничего не мог, и посоветоваться не с кем. Фома ловил рыбу на глуби. Он теперь работал помощником капитана промыслового суденышка. Не с Ефимкой же советоваться насчет платья.
Вечером я читал в своей комнатушке за кухней. Отец с мачехой сидели у себя возле приемника — мачеха вязала отцу носки, а он просматривал газеты. Передавали замечательный концерт из Колонного зала. Отложив книгу, я бросился на кровать и стал слушать. Пела заслуженная артистка РСФСР Оленева:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
...Я опомнился — меня словно не было некоторое время. На незримой сцене уже шел какой-то скетч.
Деньги приводятся в исчислении до 1961 года.
Я поднялся и притворил дверь. За стеклом насвистывала моряна, бросаясь песком в окно.
Мысленно я представил прекрасное лицо той, что могла так петь. Я видел ее портрет в «Огоньке», да и у Маргошки в ее коллекции артистов была фотокарточка Оленевой.
Я сидел на кровати и размышлял, что же такое искусство? В чем его сущность? Отчего оно так потрясает человека? Что заставило миллионы лет тому назад пещерного человека высекать на твердой скале сцены охоты на мамонтов?
Как-то я задал эти вопросы Юлии Ананьевне. Она очень долго объясняла, но на мои вопросы так и не ответила. По ее словам выходит, что художника заставляет творить классовая борьба, поскольку он является выразителем мыслей и чувств класса. А если бы не было классовой борьбы, он бы тогда не творил? А пещерный человек? При коммунизме не будет классов, а искусство, несомненно, достигнет наивысшего расцвета.
— Ты удовлетворен? — спросила учительница, когда кончила мне объяснять.
Я по-честному сказал, что не удовлетворен. Юлия Ананьевна растолковывала мне минут двадцать. Я опять был не удовлетворен. Она рассердилась и говорит:
— Какой ты все ж таки тупой, Ефремов!
Девчонки долго смеялись, а ребята за меня обиделись. Они считают меня умным, наверное, потому, что я люблю философствовать. Кто его знает, может, и вправду я тупой?
Передо мной еще носился образ артистки, когда я опять стал изыскивать средства достать платье, которое было бы достойно моей сестры. Однажды я видел такое платье в кино.
И вдруг меня осенило! А что, если обратиться к Оленевой? Разъяснить ей все в письме, а деньги выслать телеграфным переводом. Она-то сразу поймет, что мне надо. И кому знать больший толк в платьях, как не артистке, да еще заслуженной? Конечно, она это сделает, потому что у великой артистки — великое сердце, иначе не может быть.
Недолго думая я присел к столу и взял лист чистой бумаги. Писал я от души. По-моему, письмо вышло хорошее, жаль, что не осталось черновика. Но у меня получилось сразу, без помарок. Запечатав, положил письмо под книгу, чтоб лучше заклеилось.
Утром я смазал велосипед и отправился на почту — экзамены уже закончились, и я был свободен. Адрес написал такой: «Москва, заслуженной артистке РСФСР Оленевой».
Почтарь, инвалид Отечественной войны, говорит:
— Это не адрес, это «на деревню дедушке». Да еще денежная сумма... Как можно!
И не принял. Я стал ему доказывать. Было же когда-то послано письмо по адресу: «Атлантический океан, Виктору Гюго», и дошло, когда автор «Отверженных» жил на безвестном острове.
Пока мы спорили, собралась целая очередь. И, как на грех, Юлия Ананьевна подходит.
— Для чего ты переводишь деньги Оленевой? — спросила она с удивлением.
— Личное дело,— пробормотал я, чувствуя, что краснею.
— Личное дело,— пробормотал я, чувствуя, что краснею.
Учительница подозрительно посмотрела на меня. Кто-то из ожидающих (кажется, зубной врач) подсказал адрес: Большой театр. Тогда почтарь смилостивился и принял деньги и заказное письмо.
С того дня по всему Бурунному только и было разговоров о том, что Ефремов Яшка перевел Оленевой полторы тысячи рублей. Начальник линейного узла позвонил отцу. Дома была целая история, вспоминать тошно...
Когда я забежал в школу справиться, перешел ли я в десятый класс, заинтересованные ребята загнали меня в угол и пристали, как с ножом к горлу, какие у меня могут быть с Оленевой дела.
В этот момент меня позвали в учительскую. Я только было обрадовался неожиданному спасению, но учителя оказались еще более любопытными, чем ребята. Под предлогом, что им это необходимо знать в воспитательных целях, они так прижали меня, что пришлось все раскрыть.
Педколлектив так и ахнул, ребята за дверью — тоже. Больше всех возмутилась Юлия Ананьевна:
— Ну, знаете... Я всегда замечала, что Ефремов не по летам... наивен, но не представляла, что до такой степени. Во-первых, это не тактично по отношению к Оленевой. Она не посылторг. Во-вторых, ты только подумай, если все станут ее просить высылать им платья, пиджаки... Деньги она отошлет тебе обратно. Ах, как неловко! И это в нашей показательной школе!
— Ты хоть указал размер платья? — улыбнулся не без лукавства Афанасий Афанасьевич.
— Не знаю... размер. Написал, какой у Лизы рост.
— Ладно, иди... Вакула! — отпустил меня директор.
Лиза приехала на другой день. Она очень выросла, стала какая-то другая — красивая. Я порадовался, что в письме к Оленевой прибавил сестре роста на целых 10 сантиметров по сравнению с прошлогодней отметкой на двери.
Каково же было удивление и радость, когда мы узнали, что Лиза получила назначение на Бурунскую метеорологическую станцию — тамошний наблюдатель увольнялся. Я знал этого величественного старика, очень ученого, раз даже разговаривал с ним в библиотеке об Илье Эренбурге.
Метеостанция на самом взморье, километрах в девяти от Бурунного,— серый дом на высоком холме, с ажурным шаром наверху.
Отец даже прослезился от радости, что мы будем так близко. Прасковья Гордеевна, по-моему, предпочла бы, чтобы назначение было куда-нибудь в Азербайджан, что ли,— ей вдвоем с отцом спокойнее. Но она добросовестно старалась этого не показывать.
Лиза привезла подарки: отцу полосатый шерстяной джемпер, чтоб тепло было ходить на трассу; мачехе чехословацкий нарядный платок, которым та осталась, в общем, довольна, а мне трехтомник Герберта Уэллса.
— Так хотелось накупить всем всякой всячины, но не было денег,— сконфуженно сказала Лиза.
— И то спасибо,— отозвалась Прасковья Гордеевна,— Якову-то лучше бы ситцевую рубашечку, книги у него есть.
— Уэллса у меня нет,— запротестовал я.
— Учебники есть, и хватит,— возразила мачеха,— а в книгах клопы могут завестись...— И, как всегда, в ее голосе была глубокая убежденность в мудрости своих слов.
На следующее утро Лиза приняла метеостанцию, и мы с ней переехали в дом на взморье.
Там еще полагался сторож... Никто не возражал, чтоб я взял на себя эту должность. Теперь у меня был хоть небольшой, но регулярный заработок.
А то как-то стыдно, чтоб такой большой парень был на иждивении сестры. Я бы, конечно, мог работать линейщиком — Тюленев предлагал мне не раз, но трасса проходила далеко от метеостанции, нам бы с Лизой пришлось жить поврозь. А у нас были свои большие планы.
Глава вторая
МЕРНЫЙ ПЛЕСК ПРИБОЯ
Это был совсем дикий край — пустынное прибрежье, дюны, колючие кустарники и камни. Не верилось, что всего в девяти километрах живут люди.