Когда вашу милость понесли сюда и в обеденном зале
никого не осталось, а ваши вещи там по-прежнему валялись, всеми в
суматохе забытые, туда зашли эти два прохвоста, Гримо и Мушкетон.
— Это ещё кто такие?
— Слуги тех двух мушкетеров, ваша милость.
— Гримо, Гримо… — припомнил д'Артаньян, борясь с головной
болью. — Да, именно так его называл Атос…
— Вот именно, сударь. Гримо — этот тот субъект с постной
рожей святоши и хитрющими глазами. А второй, Мушкетон, — толстый
такой нормандец, очень даже представительный для слуги… Клодина
говорит, они там пробыли несколько минут… А знаете, что самое
интересное? Когда они, наконец, вышли, тот, который Мушкетон,
сказал тому, который Гримо, с гнусной такой усмешечкой: «Знаешь,
приятель, я не дворянин, да и ты тоже, так что с нас и взятки
гладки, да и спроса никакого. Хороший слуга должен всегда ухватить
мысль господина, а то и взять на себя то, что господину проделать
— против чести…» А потом добавил: «Никто и не заметит — бешеный
гасконец валяется наверху, а его слуга слишком тупой…» Тогда-то
Клодина не поняла, в чем дело, но я, как только услышал, сразу
догадался. Понимаете?
— Чего же тут не понять? — уныло вздохнул д'Артаньян. — Они
решили узнать, кто я такой, посмотреть, не сыщется ли в моих вещах
чего-то для них интересного… Дворянин не мог опуститься до такой
низости, как воровство бумаг, зато слуга…
— Вот то-то, — печально подхватил Планше. — Если я правильно
все понимаю, то п о т о м будет вовсе не унизительно для
дворянской чести, если господин поинтересуется, что там за бумаги
таскает в кармане его слуга…
— Пожалуй, — согласился д'Артаньян.
— «Его слуга слишком тупой»! — яростно повторил Планше. — Ну,
если нам доведется свидеться, я им постараюсь растолковать, что
они насчет меня крепенько заблуждались…
— Будь уверен, любезный Планше, — сказал д'Артаньян, надеясь,
что ему удалось в точности повторить хищную ухмылку Рошфора. — Я
приложу все силы, чтобы встретиться ещё разок с этими господами.
Где господин, там и слуга, так что у тебя будет шанс… Ну что же
тут поделаешь, если догнать их мы не в состоянии? Иди, пожалуй
что, на кухню и спроси все, что нужно для приготовления бальзама,
будем лечиться по-настоящему, без аптеки этого коновала…
Глава шестая
Гасконец в Париже
Так и осталось загадкой, что именно помогло д'Артаньяну
полностью оправиться и встать на ноги уже через два дня, — то ли
юношеское здоровье, то ли волшебный бальзам цыганского
происхождения, то ли полное отсутствие лекарей поблизости. Быть
может, все вместе. Как бы там ни было, через два дня он пустился в
путь, сопровождаемый Планше на муле (хозяин «Вольного мельника»
проводил его до ворот самым почтительным образом, но с
нескрываемым облегчением, явно опасаясь исполнения хотя бы
onknbhm{ прозвучавших в его адрес со всех сторон нешуточных
угроз).
Путь до Парижа был совершенно не отягощен какими-либо
стычками и, откровенно говоря, даже скучен. Точности ради следует
предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в
ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок
клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул
бы ввязываться в схватку.
Точности ради следует
предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в
ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок
клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул
бы ввязываться в схватку.
В Париж д'Артаньян въехал через предместье Сен-Антуан, где и
был вынужден остановиться совершенно вопреки первоначальным
замыслам. Дело в том, что он неожиданно столкнулся с новым
противником, неведомым в Гаскони, мало того — с противником
многочисленным и непобедимым…
Противник этот был — парижские уличные мальчишки, весь белый
день болтавшиеся под открытым небом в поисках зрелищ и объектов
для издевок. С величайшим прискорбием следует поведать, что наш
гасконец — а точнее говоря, его незаурядный мерин — моментально
сделался как первым, так и вторым. Дело дошло до того, что вслед
нашему герою были пропеты импровизированные куплеты, быть может, и
уступавшие строфам великого Ронсара или Клемана Маро, но, должно
признать, исполненные язвительного остроумия, хотя рифмы и
хромали, а количество слогов в строках вряд ли соответствовало
тогдашним строгим правилам стихосложения.
Что ещё хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными
терминами, запальным шнуром — ибо привлекали внимание своей суетой
и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого
неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать
шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки
воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности
зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе
«Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах.
Д'Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее
его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет
исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая
процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…
Последние события уже несколько поубавили у гасконца
безрассудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих
выпадов шпагой, в жизни существуют ещё такие вещи, как тщательно
обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли
проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул
в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.
Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая
целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более
приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых
замыслов…
Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома,
где к шпаге д'Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем
верный слуга был усажен за портняжную работу — обшивать
единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном,
пропажу которого, сдается, д'Артаньян-отец все ещё не обнаружил,
поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне
дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся
событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем,
чересчур оптимистично…
Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому
попавшемуся лошадиному барышнику за три экю — вполне приличную
цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на
его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в
карман вышеназванную сумму, д'Артаньян ощутил легкий укол совести,
дословно вспомнив напутствия отца.
«Сын мой! — сказал тогда достойный дворянин.