Они, может, и «ограниченные», однако тусоваться не перестали. Теперь тусуются даже чаще и больше. У них мозги как у деток и сексапильные подружки. Им перепало лучшее от обоих миров. Лекиша Джефферсон отлизала Ханне Финнерман прямо на курсах плотников для начинающих – та пищала и извивалась, развалившись на сверлильном станке. А Лора Линн Маршалл? Отсосала Фрэнку Рэндаллу на кулинарных курсах. Все на них пялились, и фалафель у них подгорела, но никто и не подумал заявить в полицию.
Нажав красную кнопку на корпусе дефибриллятора, вы претерпите кое-какие изменения, это правда, но вы о них не узнаете. Если подросток устроит себе электролоботомию, ему потом и убийство с рук сойдет.
На внеклассных занятиях я спросил у Бориса Деклана: больно было? Он сидел в столовке, спустив штаны до колен; на висках у него краснели следы от ожога. Я спросил: больно бьет током? – и он не ответил. Только вынул палец из жопы и задумчиво так обнюхал. В прошлом году он набрал больше всех баллов по учебе.
Во многих отношениях он стал куда стремнее, чем раньше. Оголив зад посреди столовки, предлагает мне понюхать его палец.
– Нет уж, спасибо.
Борис Деклан ничего не помнит. Улыбается слюнявой наркоманской улыбкой. Измазанным в говне пальцем стучит себя по виску и тычет в сторону стены; там плакат от службы психологической помощи: белые птички на фоне голубого неба. Внизу надпись туманными буквами: «Настоящее счастье – воля случая». Администрация этим плакатом завесила место, на котором прежде висел дефибриллятор.
В общем, куда ни приведет жизнь Бориса Деклана, он окажется там, где надо. Он уже в нирване для поврежденных башкой. Школьный округ был прав: пойдет волна подражаний.
Иисус, без обид: кроткие земли́ не наследуют. Если судить по сообщениям реалити-телевидения, ее заграбастают горлопаны. И я говорю: пусть. Кардашьяны и Болдуины – как инвазивные виды. Вроде кудзу или полосатых мидий. Пусть дерутся за власть над дерьмовым миром реальности.
Долгое время я слушал дядюшку и не дергался. Теперь вот не знаю. Газеты предупреждают о террористах и бомбах, начиненными спорами сибирской язвы, и новых вирулентных штаммах менингита, а в утешение могут предложить разве что скидочный купон в двадцать центов на дезодорант.
Как это манит: ни сожалений, ни тревог. Все успешные ребята из моей школы уже поджарили себе мозги, остались только лохи. Лохи и те, кто туп от рождения. Ситуация – пипец, я просто неумолимо стану отличником. Но тут дядюшка Генри отсылает меня в Туин-Фолс. Думает так отсрочить неизбежное.
Сидим в аэропорту у гейта, дожидаемся посадки, и я отпрашиваюсь у дяди в туалет. В уборной притворяюсь, будто мою руки, а сам смотрю в зеркало. Дядюшка спрашивает: чего это я много в зеркало на себя любуюсь. Отвечаю: не любуюсь, ностальгирую. Смотрю, как мало осталось от родителей.
Отрабатываю мамину улыбку. Люди редко практикуют улыбки, и потому, когда приходит время явить всем счастливый вид, они никого не могут одурачить. Я практикую собственную улыбку – и вот он, мой билет в блестящее будущее работника цепочки закусочных. Не то что унылое существование всемирно известного архитектора или хирурга-кардиолога.
Еще я вижу в отражении – точно пузырь с моими мыслями, как в комиксах, – дефибриллятор на стене. У меня за спиной, совсем рядом. Заперт в металлическом шкафчике за стеклом – разобьешь, и включится сигнал тревоги, засверкает красный сигнальный огонек. Надпись над шкафчиком: «АНД», и рядом значок – молния, бьющая в сердце. Шкафчик похож на бронированную витрину с какой-нибудь короной, как в голливудском фильме про ограбление.
Я вскрыл его. Тут же срабатывает сигнализация, загорается мигалка. Быстро, пока не прибежали герои-спасатели, устремляюсь в кабинку для инвалидов. Присев на крышку унитаза, открываю коробочку: внутри на крышке – инструкция на английском, испанском и французском.
Плюс комикс. Такая вот защита от дурака. Если протянуть слишком долго, шанс пропадет. Скоро все дефибрилляторы окажутся под замком. Вне закона. И будут они только в распоряжении медиков.
У меня в руках – мое вечное, непроходящее детство. Моя личная Машина Блаженства.
Руки действуют сами собой, пальцы снимают защитную пленку с наклеек на электродах. Уши ждут, когда раздастся громкий гудок, извещающий о том, что аппарат заряжен и готов жахнуть.
Большие пальцы знают, как лучше. Сами легли на красную кнопку. У меня в руках будто джойстик. Я словно президент в одном шаге от ядерной войны. Стоит нажать – и старого мира не станет. Начнется новая реальность.
Быть ли не быть? Животных Господь благословил отсутствием выбора.
Всякий раз, как я открываю газету, меня тошнит. Еще секунда, и я забуду, как читать. Плевать будет на глобальное изменение климата, на рак и геноцид, на гибель природы, на атипичную пневмонию и религиозные конфликты.
По громкой связи называют мое имя. Я и его скоро забуду.
Воображаю, как дядюшка Генри стоит у гейта с посадочным талоном в руках. Он этого не заслужил. Он должен знать, что это не его вина.
Так и не сняв электродов, иду с дефибриллятором сквозь толпу к гейту. Витые провода свисают у меня с головы, как два тонких поросячьих хвостика. Аккумулятор в руках, словно бомба у шахида, который вознамерился уничтожить собственный коэффициент интеллекта.
При виде меня бизнесмены бросают чемоданы на колесиках и бегут. Отцы семейств уводят детей подальше. Какой-то тип возомнил себя героем и кричит мне:
– Все будет хорошо!
Он кричит:
– В жизни есть смысл!
Мы оба знаем: это все ложь.
Я сильно вспотел. Как бы электроды не отлепились. Вот он, последний шанс излить душу, исповедаться перед окружающими: я не знаю, буду ли счастлив. Не знаю, как все исправить. Открываются двери, и в зал ожидания вбегают солдаты нацгвардии. Я – как тибетский монах-буддист или кто там еще: облил себя бензином и проверяю напоследок, работает ли зажигалка. Стремно было бы облиться горючкой и попросить чиркнуть спичкой какого-нибудь незнакомца. Особенно в наши дни, когда почти никто не курит. Стою в центре зала ожидания, весь мокрый – не от бензина, правда, от пота. Мысли неуправляемо вертятся, роятся в мозгу.
Внезапно дядюшка Генри хватает меня за руку и говорит:
– Ранишь себя, Тревор ранишь и меня.
Он держит меня, а я держу пальцы над красной кнопкой. Говорю ему: все не так страшно. Говорю:
– Я все равно буду любить тебя, дядюшка Генри… Просто забуду, кто ты мне.
Мысленно произношу последние слова – молюсь. Молюсь о том, чтобы батарея оказалась заряжена. Напруги хватит, чтобы стереть из памяти то, что я сказал «люблю» в присутствии сотен посторонних. Хуже того, я признался родному дяде. Этого мне не пережить.
Люди, вместо того чтобы спасать меня, достают телефоны, дерутся за лучший угол съемки. Как в день рождения или Рождество. На меня обрушиваются тысячи фрагментов воспоминаний. По школе я скучать не стану. Мне даже имени своего не жалко, но… будет недоставать одной мелочи из того, что я запомнил о папе с мамой.
Мамины глаза, папины нос и лоб. Родителей больше нет, они сохранились во мне. При мысли, что я больше их не узнаю, становится больно. Стоит нажать кнопку, и я буду считать отражение в зеркале исключительно своим.
Дядюшка Генри повторяет:
– Ранишь себя, Тревор, ранишь и меня.
Говорю:
– Я все равно останусь твоим племянником, только не буду этого знать.
Тут какая-то дамочка выходит из толпы и хватает за руку моего дядюшку. Она произносит:
– Ранишь себя – ранишь и меня тоже…
Потом еще кто-то берет ее за руку, а его берет за руку еще кто-то и говорит:
– Ранишь себя – ранишь и меня.