Пойду к себе.
– Я провожу тебя, – шепнул Вернер.
Напряженный, дрожащий – что было естественно для совсем молодого человека на грани ступора, Гитлер преодолел все преграды – ноги, кресла, столики, пуфы, подносы – и, задыхаясь, выскочил в коридор. К его удивлению, никого не возмутил этот уход по-английски.
Один Вернер тоненько рассмеялся:
– Надо же, какой ты шустрый!
– Я иду спать.
– Отлично, я с тобой.
Только пройдя несколько метров по лестнице, Гитлер понял, что Вернер действительно идет за ним, обернулся и возмущенно воскликнул:
– Что ты делаешь?! Куда собрался?
Вернер растерялся и не знал, как реагировать, потом решил, что Гитлер шутит, а его свирепая гримаса – просто игра.
Он поднялся еще на две ступеньки:
– Идет. Раз уж с тобой надо напрямую…
Гитлер почувствовал, как чужое тело прижалось к его телу, а чужой рот ищет его губы.
Он едва мог поверить в происходящее. Быстрее! Реагируй, сказал он себе. Помешай ему! Оттолкни его! Пихни! Пусть упадет! Реагируй! Не давайся…
Но Вернер уже отпрянул с криком ужаса. Его манишка была покрыта желтоватой жижей: Гитлера вырвало на нее.
– Мерзавец! Мерзавец! Так, значит, тебе правда стало плохо? Дольферль, Дольферль, ответь мне, вернись, я не сержусь!
Но Гитлер убежал, закрылся в своей комнате, запер дверь на три замка и в ярости кружил вокруг единственного стула.
Он не знал, что злит его сильнее всего. Что его тискал мужчина? Что его приняли за «такого»? Что он не сразу понял? Что был не способен оттолкнуть Вернера? Что сблевал на него? Все жгло, все было унижением.
Постепенно, формулируя свои мысли, придумывая задним числом соответствующие реакции, он успокаивался, боль стихала. Вскоре в голове осталось только одно, главное: Ветти. Нельзя, чтобы Ветти думала, что он такой… Ветти должна узнать, что Гитлер не принадлежит к клубу гомосексуалистов.
Он хотел, чтобы она испытала это облегчение, которое будет облегчением и для него, убедилась, что комплименты, которые он ей делал, пусть не столь цветистые и более редкие, они, его комплименты, были искренни, то были комплименты мужчины, настоящего мужчины, вожделеющего женщин… Поверит ли она? Как ее убедить?
И мысль пришла, простая, ясная, сияющая: он должен объясниться Ветти в любви.
Он шесть раз почистил зубы, заново умылся над рукомойником, примерил и отверг четыре рубашки, заштопал трусы и так наваксил ботинки, что они оставляли черные следы. Не важно! Он был готов и не на такое! Убедить Ветти – это требовало подготовки.
Пока первая часть плана – туалет – была ему ясна, дальнейшее же туманно…
Ничего. Мы сымпровизируем.
Эта военная лексика взбодрила его.
Мы спустимся. Мы атакуем. Мы ввяжемся в сражение, а там будет видно.
Ему особенно нравилось это «мы». Если в нем живет несколько мужчин, есть шанс, что по приходе останется хоть один.
В десять часов вечера, зная, что все молодые люди ушли и пунктуальная Ветти собирается спать, он тихонько спустился вниз.
Постучав в дверь, он услышал сонный голос:
– Что? Кто там?
– Это я, Дольферль.
Поколебавшись, он чуть было не сказал «Адольф», но в последний момент испугался показаться слишком церемонным.
Дверь открылась, показалось встревоженное лицо Ветти.
– Дольферль, вам лучше? Вернер сказал мне, что вы захворали.
Адольф чуть не развернулся при одном упоминании Вернера: воспоминание обожгло, женоподобное чудовище вновь притиснулось к нему. Неужели его никогда не оставят в покое?
Собрав все свое мужество, он приосанился и решил игнорировать вопрос.
– Ветти, мне надо вам кое-что сказать.
– Что же, Дольферль?
– Кое-что очень важное.
Он не знал, что говорить дальше, и раздраженно топнул ногой. Ветти, неверно истолковав его жест, решила, что он не хочет говорить в дверях.
– Входите, дорогой Дольферль, входите. Только не смотрите на меня, я приготовилась ко сну.
Гитлер вошел в гостиную.
– Ну? Что случилось? Говорите же, я с ума схожу от беспокойства, – сказала Ветти.
Ее аффектированный тон, слова и манеры были всегда к месту, но она переигрывала, актриса на первой читке пьесы.
– Я…
– Да?
– Я вас люблю.
Ветти на мгновение застыла с открытым ртом, боясь ошибиться в следующей реплике, потом широко, по-матерински, улыбнулась:
– Я тоже, дорогой Дольферль, я тоже вас очень люблю.
Она чуть помедлила, произнося «очень», из чего Гитлер заключил, что можно зайти еще дальше.
Вперед, бойцы! Путь свободен!
– Нет, Ветти, – раздельно проговорил он, – я люблю вас не «очень», я вас люблю.
Ветти застыла.
Атакуем! Поступим, как Вернер с нами! Все в атаку!
Гитлер твердой поступью преодолел расстояние до Ветти и сжал в объятиях большое, грузное тело.
Ветти выскользнула из его рук и осела на пол, как сдувшийся шар. Гитлер обнимал воздух.
Ветти горько рыдала, ерзая по ковру:
– Дольферль… Дольферль… Боже, я так разочарована!
Гитлер решил, что ослышался. Батальон солдат откликнулся, как один человек:
– Да чем разочарованы, боже мой?
Прекрасные глаза Ветти, влажные и припухшие, уставились на молодого человека.
– Я думала, что вы как они, как мои мальчики. Иначе я бы никогда… о нет, никогда бы я не была так мила с вами, никогда бы не стала позировать… О боже… как это грустно!
Дальнейшее совсем запутало Гитлера. Ветти зашлась в крике, как новорожденный младенец, едва дыша между всхлипами, ее рот был широко открыт, лицо побагровело, из-под сомкнутых век лился поток слез.
Гитлер разбудил фрау Штольц, соседку, поручил Ветти ее заботам и поднялся к себе. Он был удовлетворен. Странная реакция Ветти его не волновала, главное – он показал ей, кто он такой. Выполнил свой долг мужчины. И был доволен.
Вскоре он уснул непробудным сном.
Доктор Фрейд попыхивал своей «гаваной» с сухим причмокиванием. Звук был такой, как будто открывали банку варенья.
– В вашем сне доктор Блох играет роль отца, но не отца-тирана, подавляющего своего сына, а отца благосклонного, либерального, веселого, внимательного, который вводит сына в мир взрослых. Приехав за вами в коляске, он несет на себе все знаки удовольствия: он выражает праздник своим смокингом, веселье – шампанским, легкомыслие – песнями. Неизвестное направление, в котором он вас увозит, – это женщина.
Фрейд снова попыхтел сигарой. Он затягивался, по-детски причмокивая, словно выдаивал дым, глотал его с жадностью, блаженно следил, как наполняет легкие молочное облако, досыта, до отрыжки. Он глотал больше дыма, чем выдыхал. Куда же этот дым девался?
– Затем вы выходите из коляски и садитесь в гондолу. Тихие воды, черные и спокойные, по которым вы поплывете, суть образ вашей сексуальности.
– Простите?
– До сих пор вы отказывались от всякой сексуальной жизни, сдерживали ваши импульсы, пытались их умертвить или хотя бы усыпить. Таково состояние ваших желаний в начале сна. Но из этого состояния вы желаете выйти, шагнув в двери таинственного дворца.
Адольф затрепетал от удовольствия, ему казалось, что он переживает свой сон заново в ином плане, на более высоком интеллектуальном уровне. Без красок, в белом, резком, ртутном свете, с объемами, низводящимися до штрихов, и все же эмоции были те же, но более сильные, яркие, отчетливые.