А те, что можно было рассказывать сыну, после ярких повествований Кетчума казались Дэнни пресными. Один из отцовских рассказов был о том, как Доминик готовил тушеную фасоль. Дело происходило в районе реки Чикволнепи, близ Успешного водохранилища. Там тогда стоял передвижной лагерь. Доминик вырыл в земле яму, развел костер и вечером, перед тем как ложиться спать, поставил на угли котел, присыпав его горячей золой и землей. В пять утра, когда фасоль будет готова, повар рассчитывал вырыть ее горяченькой и пустить на завтрак. Но на завтрак ему пришлось готовить другое блюдо. Ночью из близлежащего ванигана вылез какой-то франкоканадец (скорее всего, чтобы помочиться). Было темно, а он шел босиком и угодил прямехонько в то место, где повар зарыл котел. Дело кончилось ожогом обеих ступней.
— И это все? Вся история? — допытывался у отца разочарованный Дэнни.
— Это, надо думать, поварская история, — ответил за повара Кетчум, желая сказать Доминику нечто вроде комплимента.
Между тем он не упускал случая помучить повара расспросами: не с тех ли времен тушеная фасоль и гороховый суп уступили место спагетти?
— Раньше у нас здесь никогда не было столько итальянских поваров, — говорил Кетчум, подмигивая Дэнни.
— То есть ты бы и сейчас предпочел вместо вкуснейших блюд из макарон лопать тушеную фасоль и гороховый суп? — спрашивал у своего давнего друга повар.
— Ну и обидчивый у тебя папочка, — отвечал на это Кетчум и снова подмигивал Дэнни.
Нередко это сопровождалось словечком «христозапор» — излюбленным ругательством лесоруба — и неизменным вопросом:
— Доминик, неужели ты такой обидчивый?
Да, это был апрель — время грязи и подъема воды в реке. Вода прибывала через открытый створ одного из шлюзов — Кетчум почему-то окрестил это явление «шпиндельной головкой» — скорее всего, через створ в восточной части Малого Даммерского пруда. Пора и так хлопотная, а тут еще этот юнец из Торонто ковырнулся. Они его и узнать-то как следует не успели.
Вода в Извилистой поднялась не только от растаявших снегов. Отчасти этому способствовали и сплавщики. На речках, впадавших в Извилистую, были построены плотины со створами. Весной створы открывались, и вода устремлялась в основное русло. Извилистая несла бревна балансовой древесины: те, что вмерзли в лед, и те, что сваливали вдоль берегов. Если створы открывались вскоре после таяния снегов, вода неслась с бешеной скоростью. Берега были просто размолочены движущимися бревнами.
Повар считал, что название реке дали неточное — изгибов на Извилистой было совсем мало. Всего два. Местами (особенно там, где она стекала с гор) река была прямой как стрела. Однако сплавщикам с избытком хватало и этих двух изгибов: весною они рисковали каждый день, проводя по ним заторы. Наиболее опасным считался изгиб, который находился ближе к Даммерским прудам. На обеих излучинах бревна приходилось проталкивать и направлять чуть ли не вручную. Зеленых юнцов вроде Эйнджела пускать в такие места на затор нельзя категорически.
Но Эйнджел погиб не там, а на сравнительно спокойном участке. Конечно, от бревен река вздыбливалась, однако течение в том месте было вполне умеренным. На излучинах скапливались такие громадные заторы, что их рушили динамитом. Доминик Бачагалупо в этом тоже как-то поучаствовал. На его кухне звенели, гремели и плясали кастрюли и сковородки, висевшая утварь раскачивалась подобно взбесившимся маятникам. В зале со столов сбросило сахарницы и бутылочки с кетчупом.
— Твой отец — никудышный рассказчик. Но подрывник он еще более никудышный, — резюмировал Кетчум, обращаясь к Дэнни.
За поселком Извилистая несла свои воды в реку Андроскоггин. Помимо реки Коннектикут главными сплавными артериями в северной части Нью-Гэмпшира были Аммонусак и Андроскоггин.
Их обеих вполне оправданно называли реками-убийцами.
Впрочем, хватало и таких, кто утонул или был смертельно покалечен на достаточно коротком отрезке между Малым Даммерским прудом и поселком Извилистым, а также на других, спокойных участках. Эйнджел Поуп — не первый и уж конечно не последний.
Река рекой, но ведь люди гибли и на берегу. На той же лесопилке. А сколько лесорубов и сплавщиков в обоих поселках гибло в пьяных драках. Драки затевались в основном из-за женщин, которых на всех не хватало. Правда, Кетчум считал, что в Извилистом мало баров. В Париже их не было совсем, а все тамошние женщины являлись законными женами рабочих.
По мнению Кетчума, это обстоятельство и вынуждало мужчин каждый вечер тащиться по трелевочной дороге из Парижа в Извилистый.
— Нечего было строить мост через Филипс-Брук, — заявлял он.
— Вот видишь, Дэниел, Кетчум в очередной раз убедительно доказал, что рано или поздно прогресс нас всех погубит, — говорил своему сыну повар.
— Твой отец ошибается, — возражал Кетчум. — Еще раньше нас погубит католическое мышление. Итальянцы — католики, и вы с отцом, разумеется, тоже. Хотя вы не слишком чтобы итальянцы, да и католики не ахти. Я говорю о франкоканадцах. Вот пример католического мышления: у них столько детей, что впору давать номера, а не имена.
— Боже милосердный, — вздохнул Доминик Бачагалупо, качая головой.
— Это правда? — поинтересовался у Кетчума Дэн.
— А как ты думаешь, откуда возникло прозвище «Дюма-двадцатник»?
— Но у Ролана и Жоанны не двадцать детей! — не выдержал повар.
— Я же не говорю, что только у них, — возразил Кетчум. — Тогда почему этого коротышку называют «двадцатником»? Что, просто оговорка?
Доминик опять покачал головой.
— Что молчишь? — не отставал лесоруб.
— Я обещал матери Дэнни, что дам мальчику надлежащее образование, — сказал повар.
— Отлично. Я всего лишь пытаюсь помочь Дэнни с образованием, — парировал Кетчум.
— Помочь, — повторил повар, не переставая качать головой. — Твой лексикон, Кетчум…
Доминик хотел сказать что-то еще, но не сказал.
«Никудышный рассказчик и никудышный подрывник», — думал Дэнни об отце, вспоминая характеристики, выданные Кетчумом.
Мальчик горячо любил отца. Но даже он удивлялся отцовской привычке — не договаривать начатые фразы. Возможно, повар договаривал их, только не вслух.
Из женщин в столовой ели лишь индианка-посудомойка и кухонные работницы — жены рабочих лесопилки. Другие женщины появлялись здесь в основном по выходным, когда в столовую приходили или приезжали целыми семьями. У повара действовало строгое правило: в стенах столовой — ни капли спиртного. Обед (или ужин, как по привычке называли его лесорубы и сплавщики старшего поколения) подавался после наступления темноты. Мужчины с фабрики, делянок и сплава приходили трезвыми и быстро проглатывали еду, не особо разговаривая за столом. У Доминика редко засиживались или увязали в долгих беседах.
Естественно, что после работы люди приходили сюда в запачканной и засаленной рабочей одежде. От нее пахло смолой, дегтем, мокрой корой и опилками. Однако руки и лица у всех были чистыми и благоухали дегтярным мылом. Стараниями повара оно никогда не переводилось в крохотной туалетной комнате столовой. Обязательное мытье рук и лица являлось еще одним непреложным правилом в царстве Доминика. Более того, в туалетной комнате всегда висели чистые полотенца, и это было одной из причин, почему посудомойка задерживалась в столовой допоздна. Пока подсобницы вытирали со столов и мыли посуду, индианка отправлялась в прачечную комнату и загружала дневную порцию полотенец в стиральную машину.