Все же досюда ты нас довел!..
Ой, леди, не говорите мне, что вы прозреваете будущее. Шесть, а то и восемь сотен миль впереди — раньше ты этот твой город даже краешком глаза не увидишь!
Он встал и раздраженно, огорченно теперь расхаживал. Стало быть, рассказов чертова судьи наслушалась. Коне-ечно. Шикарная жизнь в большом городе — это для таких, как судья. Ты хочешь, чтобы город и тебе тот же бочок подставил? Живи не хочу, говоришь? И как же это? Что ты умеешь делать?
Ну, могу работать. В городе можно куда-нибудь устроиться.
Ага, опять в рабство. То ты стирала подштанники судье, теперь будешь стирать подштанники десяти судьям, сотне судей.
Я читать умею. Писать.
Ну а вот я — ч-черт! — не умею! Ты понимаешь это, мисс Вильма? Не умею. На какую работу, по-твоему, я могу рассчитывать в этом твоем шикарном городе?
Мало ли… что-нибудь по части музыки. Ты играешь. У тебя голос есть. Я же слышала. Помнишь, как те ребята радовались, когда ты задрынчал на банджо?
О Боже мой, Господи! — Колхаус шагал взад-вперед, заламывая руки. — Я думал, она соображает получше Колхауса. И такая добрая женщина! Ну да, добрая, но на голову хромает. Слушай, — он вдруг понизил голос и встал перед скамьей на колени. Я мужик верный, мисс Вильма. У меня нет в сердце злости из-за того, что со мной делали всю жизнь до вот этих самых пор. А ведь делали! Тому порукой шрамы от хлыста, которые на моей спине от той жизни навсегда остались. И я сильный. Но я могу дать тебе только то, что во мне есть, а есть во мне сноровка и умение пахать землю. Этой бумагой, которая у тебя в руке, мистер Линкольн отдает мне то, что давно был должен — сорок акров не совсем бросового суглинка, плуг, мула и чуток семян. Чтобы прокормить нас, этого хватит. Человек, у которого есть своя земля, — это свободный человек. Он работает на себя, а не на чужого дядю. Поет и пляшет для себя, не для дяди. С земли берет пищу и ставит на стол. Вот ты скажи мне, что может быть лучше этого? Вечерами будем сидеть у огня, ты научишь меня читать и писать. Потом спим, просыпаемся с петухами и делаем завтра то же, что делали вчера, как Божье солнце, которое ходит по кругу. И если ты не понимаешь кротости упования сего, я пойду сейчас к черту на реку и утоплюсь!
Еще чего не хватало!
Клянусь!
Вильма потянулась к нему, обняла за шею и поцеловала. Какой ты у меня красавец! — сказала она.
Я знаю.
Ведь нехорошо же такую красоту губить!
Он пожал плечами.
А давай лучше найдем священника, — предложила она. — Ты тут из них кого-нибудь знаешь?
Он поднял голову. Улыбнулся. Да они здесь на каждом шагу!
Тогда давай вставай и садись рядом, — сказала Вильма. — Так. Вот, смотри: здесь оставлены две строки, чтобы нам вписать имена — одно твое, как главы семьи, а второе мое, как настоящего главы семьи.
О, как они смеялись!
В общем, свой путь они избрали. Вышли из скверика и заспешили к одному из лагерей черных беженцев. И с новой силой их напугало происходящее в городе перемещение войск. Улицы битком забиты фургонами обоза и колоннами солдат. Пришлось опять стоять на углу, пережидая.
Да, а как же твоя служба? — вдруг вспомнила Вильма.
А я как мундирчик скинул, так она и хрюкнулась, — махнул рукой Колхаус. — Офицер-то белый, ему все равно не понять, кто в наличии, а кто в нетях. Для него мы все на одно лицо, не так, что ли?
Ах ты мой молодец, — подумала она. Храбрый. Да ушлый какой! Все правильно сообразил. Застолбить участок — значит застолбить за собой свободу. Ведь вообще-то — чем белые все эти годы брали? Да тем, что вся земля ихняя!
У нее не было сомнения, что за нее он способен отдать жизнь. Но, Господи, что, если и впрямь дойдет до этого? Ей ли не знать, как еще недавно поступали с упрямыми, неукротимыми рабами.
Но, Господи, что, если и впрямь дойдет до этого? Ей ли не знать, как еще недавно поступали с упрямыми, неукротимыми рабами. Однако о чем ты, Вильма, глупая ты девчонка, ведь мы уже не рабы! Странно: Колхаус младше меня, но его убеждения крепче. В затылке чесать начинает только тогда, когда его совсем в тупик поставят. Мне надо просто перестать терзаться. Мы приняли решение, и я готова ко всему.
Вместе с тем она понимала, что, проживи она здесь, в Джорджии, хоть всю жизнь, никогда ее не перестанут мучить страхи.
Когда войска прошли, они двинулись дальше. А как, кстати, твое полное имя? — спросила Вильма. Мне его надо вписать за тебя в прошение.
Ну, скажем, Колхаус Уокер Старший.
О-о! — Она посмотрела направо, посмотрела налево. — Что-то я не вижу поблизости младших.
Многоуважаемая мисс Вильма, мэм! — заговорил Колхаус с широкой лучезарной улыбкой. — Нам бы только до священника дойти, если ты не против, конечно. А там уж я обещаю: не успеешь оглянуться, как на свет появится Колхаус Уокер Младший!
XVII
Несколько дней Арли и Уилл не выходили на свет Божий. И вот стоят в Предпортовом проезде, день пасмурен, мрачноват, а они щурятся и моргают, как будто вышли на яркое солнышко.
Слушай, что-то город вдруг такой тихий стал, — заозирался Арли.
Уилл сбегал на угол, заглянул на набережную. Они уплыли! — проговорил он.
Кто?
Корабли.
На исходе серого туманного дня город казался призрачным. Парни заторопились, побежали по улицам, которые — с ума сойти! — не были выметены. Многие дома и лавки стояли темные. Город казался опустошенным, хотя видимых разрушений не было. Этот город похож на пса, который поджал хвост, — заметил Арли.
Это потому, что здесь Шерман побывал, — сказал Уилл.
Возможно.
В одном месте они чуть не попались — на улице появился патруль, но они спрятались в скверике за кустами. Патрульные вели под конвоем нескольких отставших солдатиков. Идут — такие жа-алкие…
Ворота госпиталя настежь. Во дворе «карета Рукера» — оглобли в землю, вокруг пусто. Флигель, в котором они работали, стоял тоже почти пустой. Впрочем, несколько безнадежных раненых еще лежали, глядели на них глазами умирающих, но доктор на месте был только гражданский.
В операционной полковника Сарториуса — никого.
Ну мы и влипли, — упавшим голосом проговорил Уилл. — Пока мы там развратничали да разлагались, ушла вся армия.
Не говори дурно о разврате, — проворчал Арли. — Мы очень неслабо выступили — ничего себе: неделю в бардаке прогужевались!
Еще вчера я тебе говорил: что-то не то! Мы же там одни уже с тетками оставались!
Говорил. Да буду я слушать! Больно уж мне нравилось чувствовать себя последним оставшимся на планете мужчиной. Арли сел, взгромоздившись на край операционного стола. По-моему, ты не врубаешься: когда мы вошли туда, финансов у нас было только чтоб пропустить по стаканчику, но я-то, я каков! — быстренько выяснил, где у них там в покер режутся.
Что ж, фонарь вижу. Крепко тебе под глаз саданули.
Он мне еще нос чуть на сторону не свернул. Просто я везучий, а некоторые не понимают. У меня это от Бога, а у кого такого фарта нет, думают, я черт-те чем занимаюсь. Между прочим, кроме того злыдня, федералы насчет игры по большей части ребята простые.
Еще бы! Вы с этой Руби так накачали их выпивкой, что у них аж глаза на лоб повылазили.
А, Руби… да, вот уж у кого фарт!
Вот только смех у нее неприятный.
Смех? Какой еще смех? — Арли уставился на Уилла с изумлением. — Да-а, кажется, я на тебя зря время тратил. Ты хотя бы врубился, зачем в этот дом ходят-то?
Естественно. Я — вот… с Люси там крутил.