Зной.
Мороз.
Экстаз уничтожения.
Стеклянные ножи полосуют тело, дробя его на осколки неведомой мозаики, и руки судьбы начинают властно собирать осколок к осколку.
Обламывая упрямые края.
Грешником, ввергнутым в пекло, стоял я, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, а панцирь хищно корчился, мириадами корней врастая в мое тело, из доспеха становясь второй кожей, которую теперь можно было содрать лишь вместе с жизнью Жизнью Индры-Громовержца Жизнью Карны-Подкидыша по прозвищу Секач.
5
Прежде чем перестать быть собой, я успел улыбнуться.
КНИГА ВТОРАЯ
КАРНА-ПОДКИДЫШ ПО ПРОЗВИЩУ СЕКАЧ
Часть первая
ПОДКИДЫШ
Глава I
БРОСЬ СЕРДЦЕ В ВОДУ
1
КОРЗИНА
Река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов, и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает — небось крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем. Индра?!
Какой-такой Индра?! При чем здесь Индра?.. Ни при чем.
Просто так, на язык подвернулось.
Река. Тянет сыростью, волны плещут, лаская друг дружку, а по берегам стелется незримо межа за межой: земли ядавов, вришнийцев, бходжей… Настрогали люди простор ломтями, рассыпали крошками и теперь, как воробьи, дерутся из-за каждой! А реке все равно. Ей без разницы: бходжа ты или ядав! Входи, купайся, уноси воду бадьями, рви лилии с кувшинками, рыбу лови… брось чего-нибудь — унесет.
Недаром говорят: бросай добро в воду — против течения выплывет.
На то и река. Вернее, приток.
Конский Ключ называется.
Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? Кто знает… Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.
Влился приток в родной плес, стала из Конского Ключа — Душица. Воды в Душице поболе, волны поигривей, закачало корзину, повело боком, опрокидывать стало… Нет, обошлось. Плывет. И любопытная плотвичка в дно носом тычется. А по берегам уже иные земли: угодья матсьев и сатватов, Нижняя Яудхея… Мало— помалу и до ватсов-краснозубых добрались. До их джунглей, где радуешься дважды: если повезет зайти в этот рай и если повезет выйти из этого ада.
Вот Душица в багряную Ямуну влилась, разбавила кровь слезами.
Плывет корзина.
Не тонет.
Солнце сверху смотрит, золотые руки тянет. Много их у солнца, есть чем потянуться. И мнится: сам Лучистый Сурья охраняет ладью из ивы с бамбуком. Придержал колесницу в зените, ждет, чем дело закончится.
А лик у солнца тоскливый, каленой медью отливает… Грустит Сурья. Плохо ему. Жарко. Когда ж это было, чтоб светилу жарко становилось? — никогда не было, а сейчас случилось.
Встретилась Ямуна с Гангой, матерью рек, закружились воды в пляске, вынесло корзину на самый стрежень. Вон и остров в лозняке прячется. Стоит на островном берегу урод-мужчина: ликом черен, бородой рыж, шевелюрой — и того рыжее. Глазищами янтарными моргает. Нет чтоб за багром сбегать, выволочь корзину! — стоит, страхолюдина, из-под мозолистой ладони на реку смотрит.
Проплыла корзина мимо.
Нет ей дела до уродов.
Вон уже и земли ангов-слоноводов начались.
Вон и город Чампа.
Тронул Лучистый Сурья своего возницу за плечо, велел дальше ехать, а сам все назад оборачивается, через пламенное оплечье.
Туда глядит, где мать-Ганга с Ямуной схлестываются, Ямуна — с Душицей, Душица — с Конским Ключом…
Где исток.
2
ПОСЛАНЕЦ
— Устал, милый?
Мужчина не ответил. Он лежал лицом вниз, до половины зарывшись в солому, и вполуха слушал блеянье ягнят. Безгрешные агнцы плакали малыми детьми, сбивались на миг и вновь заводили бесконечные рулады. Предчувствовали, горемыки: всю жизнь доведется прожить баранами, всю бессмысленную жизнь, от плача во тьме до кривого ножа-овцереза…
Одна радость, что Всенародный Агни испокон веку ездит на круторогом агнце
— глядишь, после ласки огня, превращающего тебя в жаркое, доведется попасть в овечий рай. Где тебя пасут пастыри, кормят кормильцы, но не режут резники.
Счастье.
Скажете, нет?
— Устал, вижу…
Ничего она не видела, счастливая женщина. Только говорила, что видит. Если бы кто-нибудь действительно видел сейчас лицо мужчины, то поразился бы хищной улыбке от уха до уха. После женских ласк улыбаются иначе. Расслабленно улыбаются, блаженно, иногда устало — а здесь… Похожий оскал подобает скорей волку в глубине логова, когда чужой запах струей вплетается в порыв ветра. И зубы крупные, белые — хорошие зубы, всем бы такие.
Плачьте, ягнята…
Женщина потянулась, звеня колокольцами браслетов, и мягко провела ладонью по спине мужчины. Поднесла ладонь к лицу, лизнула, коснулась тонким язычком, жадно ощущая вкус чужого пота. Снова вытянула руку и прошлась по спине ухоженными ноготками, оставляя красные полосы. Женщине было хорошо. С законным муженьком-тюфяком ей никогда не было так хорошо. И с многочисленными пастухами— бходжами, падкими на щедрую плоть, не было. И с умельцами-скопцами, плешивыми толстячками, специально обученными смирять томление бабьего тела многочисленными уловками, — с ними тоже.
А с этим молчуном — хорошо.
Ах, до чего же хорошо…
— Где ты был раньше, милый? — сама себя спросила женщина, прогибаясь гулящей кошкой.
— Далеко, — хрипло ответил мужчина.
Он врал. Был он довольно-таки близко, можно сказать, и вовсе неподалеку от здешних земель. Но рассказывать о своем прошлом новой любовнице… Прошлое ревниво, подслушает, вильнет хвостом и пойдет гулять по свету. Чтобы вернуться каленой стрелой в спину или удавкой в ночи. Далеко мы были, высоко летали, уста из стали, язык из пыли, живем сегодня, а вчерашний день отгорел и погас.
Забыли.
Мужчина перевернулся на спину, вольно разбросал бугристые руки, подняв вокруг себя соломенную бурю. Чихнул во всю глотку, потом чихнул еще раз. Сухие стебельки запутались в гуще волос, обильно покрывавших его торс и даже плечи. Женские пальчики мигом стали выбирать солому из курчавой поросли, исподволь опускась все ниже: ключицы, мощные мышцы груди, живот…
И спящий восстал.
Долго потом плакали ягнята, испуганные звериным рычанием и стоном пойманной добычи.
* * *
— …А мне хозяйка вчера вот чего подарила…
Женщина приподнялась на локте. Напряженные до сих пор соски маняще коснулись лица мужчины, один ткнулся в щеку доверчивым птенцом, и почти сразу вниз потек металлический шелест. Цепочка. Серебряная. С лунным камнем в оправе, подвешенным посередине.
— Балует тебя хозяйка, — буркнул мужчина.
Женщина довольно засмеялась. Заворковала голубкой. Ей показалось, что любовник попросту ревнует, не имея возможности дарить дорогие подарки. Она считала себя знатоком мужских мыслей и чаяний. С того возраста, когда у нее едва набухли бутоны грудей, а взгляд мужчин стал задерживаться на ней, наливаясь желанием. Да, женщина считала себя истинной дваждырожденной в таких делах. Возможно, не без оснований.