Грубыми руками, умело и ловко, Гемеллин подтянул ремни и поправил на Диме доспехи. Дима молча подчинился, хотя дышать стало трудновато.
Гемеллин начал вводную лекцию. Баранов узнал из нее много поучительного. Например, что зрители платят за сражение как таковое и желают видеть не только хитроумные приемы боя и красивые комбинации, но и кровь, а также смерть. Доспехи, специально оставляющие незащищенными спину и грудь, созданы таковыми вовсе не для того, чтобы сохранить жизнь какому-то Баранову. «И это все происходит со мной, – внушал себе Дима тупо. – Это я должен уметь умирать в сражении как таковом…»
Гемеллин, заметив, что Дима отвлекается на посторонние мысли, сильно ударил его в грудь. Баранов закашлялся, поднял на него глаза, но промолчал.
– Тебя защитит только одно – твой щит, – сказал доктор. – Запомни, новобранец: раскрыться – значит, погибнуть.
Жизнь в казарме Спурия Вокония мало походила на роман «Спартак». В частности, в Баранова не влюблялись прекрасные аристократки, а сам он с верными соратниками не крушил отборных римских легионеров. С утра до ночи Гемеллин терзал его тренировками, устраивал учебные бои во дворе казармы или в гимнастическом зале. Баранов ходил в синяках по всему телу, неудержимо худел и жадно набрасывался на стряпню Мосхида, питавшего, как истинный грек, неприязнь к каше – национальному блюду римлян – и потому готовившего ее без всякой души.
У Вадима завелись медные деньги, которые он выигрывал в длинные кости [18] по вечерам в близлежащем кабаке. [19] Он уже знал, что азартные игры недавно в очередной раз запретили, но с чисто гераклейской беспечностью плевал на этот запрет. Среди местной публики новобранец-варвар прославился тем, что в игре никогда не выбрасывал «псов» и вообще был чудовищно удачлив. Благодаря этому встреча с ним почиталась в определенных кругах за хорошую примету.
Венцом этого разгула мракобесия стал визит некоей Гиспуллы Пандемос, которая явилась к нему после совершения ею обряда поклонения Мужской Фортуне [20] и застенчиво попросила изготовить для нее приворотное зелье, поскольку она задумала обольстить ланисту Вокония. [21] С собою прелестная дева предусмотрительно захватила довольно вместительный сосуд. Увидев сосуд, Баранов застонал.
– Мисс Пандемос, – сказал он, – вы принимаете меня за кого-то другого.
Гиспулла продолжала упрашивать. Кончилось тем, что Баранов, ругаясь на средневековой кухонной латыни медиков, выставил ее вон. Уходя, она пригрозила ему немилостями Мужской Фортуны, каковая немилость обрушилась на Диму вечером того же дня.
Солнце спускалось к невидимому морю, белые стены внутреннего двора казармы наливались синевой, каракули и надписи на них тускнели, растворяясь в сумерках.
Дима Баранов сидел в казарме, и ему было очень хорошо. Впервые в жизни у Димы была своя комната, а не койка в общей спальне. К имевшимся там надписям, вроде: «Астианакс – мясо!» Дима добавил свои: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Здесь был Баранов».
В раскрытые двери он видел вытоптанный двор с жалкими сухими клочьями травы по углам, шатающихся по двору гладиаторов – одни собирались идти спать, другие отправлялись в город.
Баранов посмотрел на свои ноги в шнурованных кожаных сапогах и пошевелил пальцами. Это были его собственные ноги, нет сомнений. Вадим Баранов, гладиатор, ха! Очень захотелось, чтобы его увидел кто-нибудь из интернатских.
Сейчас, наверное, там суета, готовятся встретить 1 Мая. В актовом зале по вечерам репетирует агитбригада.
Дима закрыл глаза и от переполнявших его чувств негромко запел:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,
Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами!
Голос у Баранова глухой, ломкий, петь он никогда особенно не умел. Единственный раз он попал на сцену, когда девочки решили инсценировать песню «Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня набежала». По замыслу режиссера, на роль красноармейца требовался воспитанник, максимально приближенный к деревенскому типажу. «Мне нужен тупица!» – вдохновенно ерошил волосы режиссер. Среди сюковцев таковым был только Дима. Его обрядили в шинель с «разговорами» и велели пропеть только одну фразу: «Не скулите вы по мне, ради бога». Что он и сделал, от волнения забыл мотив и после концерта получил устный выговор.
Сейчас же, когда его никто не слышал, Дима расслабился и выводил по-приютски слезливо:
Кровавые слезы потоком струятся,
Враги беспощадно над слабым глумятся…
– Эй, – позвал кто-то со двора.
Дима открыл глаза и, увидев в дверном проеме две фигуры, покраснел.
– Иди-ка сюда, – велел голос.
Дима нехотя вылез из комнатушки. Оказалось, что его пением наслаждались двое: Север и сам Спурий Воконий.
– Что это ты тут распеваешь? – спросил Воконий.
– Так… родина вспомнилась, – уклончиво ответил Дима. – Разве петь нельзя? Многие поют…
– Что ты пел о «тиранах»?
Вот черт, мелькнула мысль. «Тиран» – греческое слово. Вслух же Дима произнес как можно небрежнее:
– Ничего особенного…
– Переведи, – приказал Воконий.
Запинаясь, Баранов честно перевел свою песнь, стараясь сохранить все особенности стиля. По мере того, как он углублялся в перевод, Воконий все больше темнел лицом.
– «Ничего особенного»? – спросил он зловеще. – И это ты называешь «ничего особенного»?
– А что? – удивился Дима.
Воконий ударил его по лицу.
– Поешь подстрекательские песни? Какие это «тираны»? О чем это, а?
– Да ни о чем, – ответил Дима, утираясь. – Это национальные песни моего народа. Мы их на праздниках поем, прямо на улицах…
– И как относятся к этому ваши правители? – спросил Воконий, словно не решаясь поверить столь чудовищной лжи.
– Положительно относятся, конечно. Они стоят на трибуне, когда мы проходим мимо с этими песнями, и машут нам рукой.
– Тираны одобряют подобные песни? – Воконий, видимо, желал дать завравшемуся новобранцу последний шанс оправдаться.
– Какие еще тираны? – в свою очередь переспросил Дима. – У нас давно нет никаких тиранов.
– Тогда зачем вам такие песни?
Дима пожал плечами. Он никогда не задавался подобными вопросами.
– Ты лгун и подстрекатель, – сказал Воконий. – И к тому же наглец. Иди за мной.
Дима повиновался, бросив через плечо взгляд на Севера, и ему показалось, что римлянина забавляет вся эта история.