Там много можжевельника, и все пьют водку. И как-то по-доброму пьют, без безобразий…
Мегингоц упер подбородок в ладонь и уставился на священника немигающими глазами, совершенно хрустальными, с острой точкой зрачка. Как будто это на самом деле не точка, а восклицательный знак – вид сверху.
– Ну надо же, – протянул клон. – Вот никогда бы не подумал… А ваш отец – он тоже был священником?
Отец Гермион задумчиво поглядел на своего собеседника. Давно уже у него не возникало такого странного чувства. Время как будто замедлилось. Секунды еле плелись, минуты начали растягиваться, как жевачка.
– Нет, – сказал наконец отец Гермион. – У нас было хозяйство. Дом в лесу, молочная ферма, маленькое колбасное производство. Мое детство прошло среди запахов: копченого мяса, свежей крови, перца, пота, хвои. Никогда потом не было таких сильных, резких запахов…
Мегингоц поднес ладонь к носу и с любопытством обнюхал ее, сильно сопя.
– Вот уж не рассматривал людей с этой стороны, – признал он. – Запахи. Как странно… Возможно, люди, как и всякие животные, склонны в первую очередь воспринимать других по запаху. Поэтому клонов на самом деле почти никогда не удается по-настоящему выдать за людей. – И сунул руку под нос священнику: – Понюхайте!
Отец Гермион наклонился над этой рукой, очень белой, с небольшим лиловым пятном старого ожога чуть ниже кисти.
– Пахнет микросхемой, – сказал он наконец, удивленный.
Клон сжал пальцы в кулак и убрал руку. Вытащил из мятого кулька конфету, сунул в рот вместе с оберткой. Потом выплюнул липкую бумажку и сунул ее за компьютер.
– Когда мне было лет десять, – сказал отец Гермион, – я потерялся в лесу. Точнее сказать, зашел на дальнее болото, а там объелся ягодами и заснул. Было уже темно, когда я пошел обратно домой. Вы бывали в лесу ночью?
Мегингоц кивнул, нехорошо улыбнувшись. Священник продолжал:
– Особенно – туман и тени между деревьев. Сизые. И там, внутри, что-то шевелилось. В общем, я испугался. Стою и боюсь, а из чащи как будто смотрит кто-то…
– А потом?
– А потом я сказал: «Иезус, помоги мне преблагостью» – так всегда мать говорила. И сразу все изменилось. Я понял, что больше не один. Собственно, это было все, что я узнал о Боге – ничего большего мне не потребовалось за всю мою жизнь. Что человек на лесной дороге не один.
– Поэтому вы стали священником?
– Отчасти – да.
– Человек не один, – проговорил Мегингоц. – На лесной дороге. На любой дороге. А клон – один, ведь так, да?
Отец Гермион промолчал.
– Это потому, что души у нас нет, – проговорил Мегингоц. Он взял еще одну конфету, щека у него оттопырилась.
– И умираем мы насовсем, – добавил он.
– Да, – сказал отец Гермион.
– Паф – и больше ничего. – Мегингоц прилепил к компьютеру очередной фантик.
– Именно так.
– Как запросто вы с этим соглашаетесь, – с горечью произнес Мегингоц. – У вас-то впереди вечность, а у меня хорошо если полчаса. Только это какие-то чертовски долгие полчаса…
– Вы тоже заметили? – удивился отец Гермион.
Только это какие-то чертовски долгие полчаса…
– Вы тоже заметили? – удивился отец Гермион.
– По-вашему, время тоже принадлежит одним только людям? – Мегингоц наморщил нос. – А вас, кстати говоря, не припекут за то, что вступались за нас?
– Епархия? Обязательно!
– Нет, при чем тут ваша епархия… Я о вашем Боге.
– Понятия не имею, – вздохнул священник.
– Вы простите, что докучал вам разговорами, – сказал вдруг Мегингоц.
– Не так уж и докучали, – отозвался отец Гермион. – Вы петь умеете?
Мегингоц чуть склонил набок голову.
– У меня баритон, – сообщил он. – Я нечасто пускал его в ход, но, думаю, справлюсь.
Они съели еще по конфете – для разогрева голосовых связок, как объяснил Мегингоц тоном знатока, – и отец Гермион начал напевать: сперва секстивиршия «Благой Хаделога и барсуки», потом песнопение «Похвалим» и балладу «Стрела и сердце». Мегингоц подхватывал – он легко запоминал любую мелодию, и голос у него действительно оказался приятный, только немного холодноватый.
Компьютер пискнул. На экране замигало изображение голубя с письмом в клюве.
– Ну-ка, кто это к нам ломится? – хмыкнул Мегингоц.
Голубь сменился черным экраном, на котором горели, помаргивая, буквы:
«Молука, немедленно известить о готовности сдаться, в противном случае будете уничтожены».
– Что я говорил? – фыркнул Мегингоц. – Какое им дело до священника на борту!
– Сдайтесь, – предложил отец Гермион. – Вас не уничтожат – попытаются снова продать. А я мог бы известить активистов из восьмого сектора – их граница совсем близко.
– Нет уж, – сказал Мегингоц. – Что я, не знаю, как все будет? Вас арестуют и отправят на Эльбею – подвергать административным взысканиям. Начальство, уверен, вами недовольно. А нас тем временем реализуют по бросовой цене. Результат, таким образом, будет тот же, но более мучительный и растянутый во времени. – Он помолчал и вдруг ненависть излилась из его глаз белым светом, и Мегингоц зашипел: – Лучше, чем сейчас, я никогда не жил. Я не хочу никакой другой жизни, ни для себя, ни для моих людей.
Он посидел немного перед экраном, чтобы успокоиться, а потом отправил патрульному ответ:
«Молукка» пишется через два «к».
Теперь им оставалось только ждать.