Проверял, не пахнет ли медью. Но монета была истинно золотая.
Казалось, между монголами все было решено заранее: получив дары, монгольский старшина не стал ничего больше говорить ни купцам, ни своим товарищам, а сразу развернул лошадь и, ужасно вскрикнув, умчался. Прочие монголы последовали за ним, кроме двоих; эти остались при караване. Толмач объяснил, что им наказано проводить караван к монгольскому начальнику над этой землей.
Пустились снова в путь и ехали до окончания дня, часть ночи и целое утро. Монголам тягучий шаг быков, тащивших телеги, казался докучен. То и дело всадники уносились вперед, далеко обгоняя караван, но потом возвращались и чему-то громко смеялись между собою.
Несходство монголов с франками или греками или любым другим известным народом было столь очевидным, что даже как-то больно в груди делалось. Ученый муж, Матвей Парижский, так сообщает о многообразии сотворенных Господом народов: «Существует только семь краев на свете, а именно те, где живут индусы, ефиопы (или мавры), египтяне, иерусалимцы, греки, римляне и французы».
Себя Феодул считал иерусалимцем. Трифона вкупе с хозяевами каравана почитал за греков. Толмач, человек с многими языками, но вовсе без ума и с душою столь малой, что там, кроме трусости, даже жадность едва помещалась, мог сойти хоть за ефиопа. Но кем назвать монголов? Ибо ни на индусов, ни на мавров, ни на египтян они не походили. И потому Феодул всерьез начал полагать их народом, который и вовсе не был сотворен Господом, а оказался среди прочей твари попущением Божьим и по чистому недоразумению. Однако отсюда начиналась скользкая и извилистая дорожка к катарской ереси, и потому Феодул остерегался подолгу размышлять на подобные темы.
– Вот они! – воскликнул Трифон, доселе почти всю дорогу молчавший. Лишившись одеяла, он сильно продрог за ночь и теперь томился кашлем.
И точно: впереди показались «они». Большой город, пребывая в непрестанном движении, шумно и неспешно, величаво купаясь в клубах пыли, шествовал навстречу путникам. Огромные дома, ослепляя белизною, накатывали на телегах, с каждой минутой вырастая все больше. Море овец стекало по обе стороны повозок, и черные коровы с очень длинными рогами неспешно и как бы строптиво следовали за ними. С криками погоняли это огромное стадо хмурые быстрые пастухи в засаленной одежде с черными пятнами на спине. Шум, казалось, достигал самого неба.
Феодул так и застыл, разинув рот и сдуру не заботясь о том, что остановился посреди дороги и что прямо на него надвигаются два десятка быков, сонно тянущих телегу с большим круглым домом на ней. Шириною этот дом, на пригляд Феодула, был никак не менее четырех туазов, или двадцати четырех стоп; высотою же превосходил ширину, хотя и не намного. Материалом для его стен послужило отнюдь не дерево и не кирпич, но очень плотная и толстая ткань, пропитанная известкой и костным порошком для пущей белизны и обмазанная жиром, дабы отторгать влагу.
И так замер Феодул, точно громом пораженный, и таращился на это монгольское диво, а какой-то монгол в лохматой шапке, надвинутой на самые брови, стоял на телеге, в дверях движущегося дома, и держал широкие поводья, управляя быками.
В последний миг Трифон успел схватить Феодула в охапку и оттащить его в сторону, оберегая от верной погибели. И медленно миновали его быки, которых он зачем-то сосчитал (получилось двадцать два).
Феодул потом сознавался, что и сам не понимает, такое на него накатило. Не иначе как постигла его при виде монголов какая-то умственная странность.
Но вот это вселенское движение прекратилось. Дома, влекомые скотами, и скот, бредущий вослед домам, и дикого обличья люди – все это замедлило ход, а затем и вовсе стало.
Монгольский город расположился у какой-то незначительной воды, и почти тотчас после остановки закипела в нем суетливая и деятельная жизнь. Феодул приметил, что между собою монголы и держатся, и разговаривают иначе, нежели с чужаками: и быстрее, и проще, и как-то более хмуро, без улыбок.
Здешний начальник, властвующий над тьмою народа, прозывался «темник». Прибывшие с караваном монголы что-то кратко сказали греческим купцам и умчались. Толмач объяснил, что они отправились к темнику сообщить о приезде чужестранцев и что надобно теперь стоять и ждать, пока их призовут. Так путники и поступили, поскольку иного им и не оставалось. Толмач еще сказал, кося по сторонам глазами, что непременно нужно собрать добрый дар для темника, иначе он с пришлецами и разговаривать не станет.
Афиноген счел совет вполне разумным и положил в корзину кувшин вина, два белых хлеба и четыре локтя греческой шелковой материи, которую называют «влаттий» и которую правители одних стран преподносят в дар правителям других в знак дружеских намерений. Эта материя ценится весьма высоко, поскольку обладает свойством отпугивать насекомых, чья злокозненная природа понуждает их избирать для обитания человеческое тело и его же употреблять в пищу. Другое чудесное свойство такой ткани заключается в следующем. Будучи тонкой, прочной и гибкой во всех направлениях, материя эта при попадании стрелы не рвется, а вместе с наконечником втягивается в рану, что значительно облегчает впоследствии работу лекаря.
Спустя некоторое время явился какой-то новый монгол, резкий и спесивый, оглядел вновь прибывших, точно выискивая в них какой-нибудь скрытый изъян, переворошил дары в корзине, выхватив оттуда один хлеб и чрезвычайно сноровисто спрятав его где-то у себя в одежде, бросил что-то отрывисто и направился к жилищу темника.
Греческие купцы и Феодул заспешили следом. Поневоле пошел и толмач, хотя по всему было видать: этот малый только о том и помышляет, как бы дать стрекача. Он вообще был очень недоволен и говорил, что дело свое сделал и до монголов караван проводил исправно; на иное же он не подряжался и говорить слова греческих торговцев перед монгольским темником не хочет, ибо это стоит совершенно других денег, нежели те, о которых сговаривались.
Войдя в дом темника, Феодул увидел там множество такого, что следовало бы назвать срамным и позорным. Именно: над головами господина и госпожи, которые восседали на своих постелях лицом ко входу, висели две куклы, кое-как, весьма неискусно вырезанные из толстой материи. Этих кукол было велено именовать «братом господина» и «братом госпожи», как заранее объяснил сопровождавший купцов монгол.
Чуть дальше помещалось еще два идолища: одно в виде человечка, или, вернее сказать, маленького беса с коровьим выменем, второе – в виде другого беса, сходного с первым, но имеющего вымя кобылье. Толмач сказал, что один идол – для женщин, которые доят коров, другой же – для мужчин, которые доят кобылиц.
И Феодул весьма дивился, видя все это, и ему стоило немалых усилий скрыть свое отвращение, ибо обе его половины – и греческая, и латинская – при виде открытого почитания кумиров вдруг вошли в полное взаимное согласие и равно возмутились.
Купцы поклонились темнику и его жене, которая оказалась самой безобразной женщиной в мире. Она была тучна, точно оплывшая сальная свеча, а лицо ее с щелями глаз, утонувших в мясистой плоти век, казалось, некогда побывало в руках палача, ибо на том месте, где у любой другой женщины помещается нос, зияли две пустые дыры, ничем не обрамленные. Сверх того, переносье у ней было вымазано жирной черной мазью. И оттого содрогнулся Феодул, слыша, как эдакое страшилище именуют «госпожою».
Толмач передал темнику корзину с дарами, забрав ее из рук Афиногена.