Алиса хотела просить для Симона помощи у короля Франции Филиппа-Августа. Настало время, сюзерен, выполнять обещание. Настало время.
Алиса де Монморанси была в кровном родстве с королем и потому полагала скоро склонить его к согласию.
Все так; да только непривычно это – чтобы Симон оставался, а Алиса уезжала…
Вместе с графиней уехал на север и епископ Фалькон.
И нависла над Нарбоннским замком мокрая, скучная южная зима. Сочилась влагой, томила бездействием и вовсе не спешила заканчиваться.
А дама Тулуза тоже затаилась за своими валами и палисадами. До самой почти весны не тревожила Нарбоннский замок вылазками, не щипала и не покусывала старого льва за желтые бока. Зимовала.
Симон подолгу просиживал у могилы брата – молился, грезил. Время будто застыло, перестав двигаться от истока к завершению.
Когда настал, наконец, Великий пост, Симон начал истово поститься и выстаивал мессу иные дни по два раза. Он почти ни с кем не разговаривал. Он тосковал по брату. Ему не хватало Алисы. Ему не хватало Фалькона.
* * *
В Тарбе Гюи пробыл полтора месяца. За такой срок заручился поддержкой четырех баронов и с их помощью увеличил отряд на пятьдесят человек. Но это было и все.
Дважды они с Петрониллой выезжали на охоту и один раз из этих двух едва не сломали себе шею на горных кручах.
На прощание Гюи поцеловал жену ласковее, чем предполагал. А та обвила его шею тонкими белыми руками. У локтей уже проступили веснушки, предвестники нескорой весны.
– Прощайте, муж, – сказала она. – Я так хотела бы родить вам ребенка.
Гюи усмехнулся. Эту песенку она напевала ему в оба уха вот уже полтора месяца.
– Я был бы вам очень признателен.
Петронилла отстранилась, подергала мужа за рукав.
– Смотрите же.
– Куда?
Гюи повернулся кругом. Петронилла засмеялась.
– На меня смотрите. Видите?
Ничего особенного в своей жене Гюи не приметил. Петронилла никогда не была хороша собой. В последнее время у нее немного расплылись носик и губки. Гюи относил это на счет ее плаксивости и непреходящей простуды.
– Что, не видите? – настойчиво повторила она. – Не видите, как я подурнела?
– Вижу, – проворчал Гюи. – Я думал, вас обидит, если я скажу.
– Я понесла от вас, – сказала Петронилла, торжествуя.
– Вы уверены?
Она кивнула.
Захохотав, Гюи подхватил ее на руки. Потом и сам будет себе дивиться – что за радость иметь дитя от нелюбимой женщины? Но, видать, такими уж вырастил их Симон: детей, наследников, в этой семье почитали за великое счастье.
Петронилла взвизгнула, когда Гюи ловко ущипнул ее за бок, как делал прежде с кухонными девками, и поставил на ноги.
– Вы мне такая милее, – сказал он. – Пусть подурнели, зато – мать моего сына.
– Или дочери, – добавила Петронилла. Она была счастлива.
– Пусть дочери, – согласился ее муж. – Я много раз видал, как это случается с другими. Помню и то, как у моей матери родился последний сын. Уже здесь, в Лангедоке…
– Как его назвали?
– Симон.
Уже здесь, в Лангедоке…
– Как его назвали?
– Симон. Как отца.
Петронилла задумалась.
– Ваша мать – она, наверное, любит вашего отца?
Как легко сходило с ее губ это куртуазное слово – «любовь». И как трудно укладывалось оно в голове ее мужа.
– Не знаю, – сказал, наконец, Гюи. – У нас не говорят «любовь». У нас говорят «верность».
Сколько же холода в этих франках…
– Я люблю вас, муж, – сказала Петронилла де Коминж.
Гюи погладил графиню по волосам, как маленькую.
– А я не знаю, моя госпожа, люблю ли я кого-нибудь.
– Но ведь у вас же есть… другие женщины…
– С тех пор, как вы моя жена, – нет.
Петронилла спросила с горечью:
– Что, тоже отец велел?
– Нет, епископ Фалькон, – простодушно брякнул Гюи.
* * *
Сен-Сернен, 250 год
Ближе к началу времен жили на этой земле люди иного языка, о которых не помнят нынешние, ибо те не были их предками. Но уже и тогда стоял прекрасный город Тулуза, родным любовь, а пришлецам – пустое вожделение…
Одни уже веровали тогда в Господа нашего Иисуса Христа и в честь Него выстроили маленький храм за тулузскими стенами. Другие же пребывали во тьме и, досадуя, то и дело воздвигались войной на познавших свет.
Первым епископом Тулузским был некий Сатурнин, римлянин рода хорошего и состояния немалого. Был он ростом высок, лицом красив, на язык остер, на руку скор, сердцем же мягок, как теплый воск, только об этом не многие догадывались.
Например, такое о нем рассказывают.
Однажды служил он в маленьком храме. Собралась почти вся община, по большей части, конечно, женщины.
И вот посреди службы ворвался в храм человек. Такую радость перебил! Женщины на него закричали, негодуя, стали таскать за волосы и прочь выталкивать.
Ибо по человеку этому сразу было видать, что оказался он здесь ошибкой.
Но Сатурнин запретил женщинам бить этого человека и гнать его прочь, а вместо того подозвал поближе, чтобы выслушать.
Отцепил тот человек от себя впившиеся в тело ногти сердитых женщин и к Сатурнину приблизился. Шел с опаской, ибо был епископ высок ростом и на вид грозен.
Оказался пришелец родом варвар и был он рабом – из тех, что делают на богатых виллах грязную работу: чистят канавы, вывозят мусор. На лице раба клейма негде поставить. Был он, к тому же, в кровь избит, а разило от него чудовищно.
– Что тебе здесь нужно? – спросил его епископ.
Раб шумно дышал. Видать, перед тем долго бежал очертя голову.
– Это что тут, храм? – спросил он вместо ответа.
– Да.
Раб тотчас же сделался деловит чрезвычайно.
– Право убежища есть или как?
– Дитя, ты в какого бога веруешь?
– Ни в какого, – оборвал раб. – Убежище есть?
– Да, – сказал Сатурнин. – Но если ты искал безопасности, то выбрал неудачно.