Однако это вовсе не отменяет нынешнего желания эн Бертрана непременно свести знакомство с кем-нибудь вроде покойного Вильгельма де Камбрэ.
– Делом их занять хочу, – пояснил эн Бертран.
– Безрассудно это, – сказал эн Гильаберт.
Эн Бертран только рукой махнул:
– Закон позволяет им оставаться на землях того сеньора, который взял их на долгую службу.
– Да вы никак войну затеваете? – осторожно осведомился эн Гильаберт.
Бертран де Борн в ответ только улыбнулся.
– Маленькую войну, – проговорил он. – Совсем маленькую и недолгую.
Тут вспомнил эн Гильаберт все то, что говорилось о Бертране де Борне и его брате Константине. Нехорошим предчувствием сжалось его сердце, ибо был эн Гильаберт человеком весьма благородным и не одобрял подобной вражды.
– Мыслимое ли дело, – спросил эн Гильаберт де Вильнев, – затевать войну против родного брата?
– Немыслимое, – охотно согласился эн Бертран. – Да только какой он мне брат после всего, что случилось?
– Я немало наслышан о вашей доблести, эн Бертран, – так отвечал на это эн Гильаберт де Вильнев. – Однако и о брате вашем, эн Константине, слышал всегда, что он отменно вежлив и рыцарь весьма доблестный.
– По чужим курятникам шарить он доблестный, – фыркнул эн Бертран и еще вина себе налил.
Эн Гильаберт глядел на эн Бертрана, словно не мог решить, шутит тот или говорит серьезно. На всякий случай переспросил:
– Неужто вы решились начать эту войну?
– Разумеется, – заявил эн Бертран. – Так что, эн Гильаберт, не слыхали ли вы о том, чтобы поблизости бродили без толку какие-нибудь наваррцы или арагонцы?
Допил вино и зычно рыгнул.
* * *
И вот тут этот самый Фалькон из Марсальи впервые поднял на него взор. Медленно вспорхнули длинные ресницы с бледных, почти прозрачных щек, и ясные глаза устремились на Бертрана де Борна. Будто луч света пробежал по лицу Бертрана.
Фалькон что-то сказал, но Бертран не расслышал и потому, чтобы скрыть смущение от возникшей неловкости, брякнул:
– Слыхал я как-то от домны Аэлис, когда гостил в Пюи на празднике, что вы, эн Фалькон, – ханжа и святоша и что в вашем присутствии мухи со скуки дохнут…
Фалькон еле заметно улыбнулся.
– Я видел из окна вашего сына, эн Бертран. Кажется, его зовут Итье?
– И чем был занят мой сын? – поинтересовался эн Бертран.
– О, – сказал Фалькон. – Он дрался.
Бертран поднял бровь и, налив в чистый кубок вина, протянул Фалькону.
Эн Раоль де Маллеон, который прислушивался к их разговору, засмеялся.
– С Савариком?
– Да.
– И кто побеждал?
– Итье, – сказал Фалькон.
Эн Бертран посмотрел на эн Раоля и пожал плечами, как бы желая выразить сочувствие, которого на самом деле вовсе не испытывал.
Эн Раоль, повернувшись к слуге, постучал ногтем по кувшину: пустой. Слуга тотчас же поспешил принести еще вина.
Слуга тотчас же поспешил принести еще вина.
И вот, влив в марсельского купчика изрядное количество крови доброй лангедокской лозы, эн Бертран потребовал принести виолу, кликнул жонглера Юка и пригласил Фалькона принять участие в поэтическом состязании. А именно этого эн Раоль и желал всей душой.
Жонглер Юк выбрался оттуда, где угощался попеременно фруктами, вином, мясом и мягким хлебом с запеченными орехами, почему-то вытряхнул из растрепанных волос солому и, подхватив виолу, с ходу завел прекрасную сирвенту, сочиненную эн Бертраном во славу зеленых холмов Лимузена.
И еще пел жонглер Юк о радости войны: о том, как, пробудившись до света, мчится воин по росистой траве, как доносится издали звон оружия и потревоженно звонят по всей округе колокола.
И еще пел он о даме, при воспоминании о которой полнится светом душа.
Эн Бертран слушал и голова у него слегка кружилась, ибо выпил он доброго вина изрядно.
После же Юк с изящным поклоном передал виолу Фалькону де Марсалья, дабы тот ответил на безупречную эту сирвенту какой-нибудь песней собственного сочинения. А прочие благородные господа могли бы послушать и сравнить. Первенство же пусть определит хозяйка, домна Раймонда, как это и заведено при тех дворах, где в чести куртуазность.
Поначалу Фалькон молчал и только струны впустую перебирал; после же запел. Голос у него оказался сильный, высокий, немного резкий – иной раз, чудится, вот-вот сорвется; однако ж ни разу не сорвался, так что эта прерывистость была точно острая приправа к доброму мясному блюду.
Слушали, а за окнами медленно угасал день. Вот уже слуги внесли горящие факелы – почти никто и не заметил, когда солнечный свет погас и в зале сделалось темно.
И спел Фалькон де Марсалья о различных знаках, какие подают прекрасные дамы своим рыцарям, когда хотят без слов сказать им: надейся. Различны те знаки – примятый на дороге цветок, брошенный где надо платок, лоскут драгоценной ленты, привязанный к рукояти меча (и как он там оказался?)
Изящная песня, тонко изображающая переходы от надежды к созерцанию, от созерцания к частичному обладанию. Все заслушались.
Дама для влюбленного – божество, продолжал Фалькон, и потому любой знак ее внимания ценен для поглощенного Амором кавалера больше, чем некогда для Константина небесное видение креста с надписью: «Сим победиши».
Ибо Амор иной раз оборачивается беспощадной войной, где нет, однако, побежденных…
И вдруг Бертран как ахнет кулаком по столу, как закричит страшным голосом:
– Что? Что ты сказал?!.
Виола взвизгнула, будто перепуганная женщина, и затихла. Фалькон в изумлении на Бертрана поглядел. Однако видно было, что со страхом своим он быстро справился и осведомился учтиво:
– Не могли бы вы повторить свой вопрос, эн Бертран? Ибо, увлеченный пением, я не вполне его расслышал.
Бертран, мрачнее полуночи, на Фалькона уставился.
– Я спросил: кому вы сулите победу в вашей песне, эн Фалькон де Марсалья?
– Влюбленному рыцарю, – ответил Фалькон.
– Как его имя?
– У него нет имени в этой песне, – пояснил Фалькон, отдавая виолу жонглеру Юку.
– Вы назвали какое-то имя, – настойчиво повторил Бертран. Он слегка задыхался, словно злоба схватила его за горло крепкими пальцами.
Фалькон еще раз пропел последнюю строфу – о ценности знаков внимания дамы:
«…И коль Амор охватит паладина, то всякий дамы мимолетный жест ему важнее, чем для Константина победу предвестивший крест…»
– Победу – ДЛЯ КОГО? – в третий раз суровой прозой вопросил Бертран – ни дать ни взять грозовая туча, готовая разразиться молнией и градом.