Марианна, конечно, выйдет за него замуж, но сначала она должна окончить курсы медицинских сестер.
Горм закрыл глаза и слушал, как она идет к двери. Наконец он остался в гудящей пустоте. Казалось, невидимые струны стен вибрировали на такой частоте, которая была недоступна его ушам.
Что она сказала? «Ты поэтому так напился?» Горм протянул руку за стаканом, но выронил его. Подушка мгновенно промокла.
Он со стоном приподнялся, смахнул подушку на пол и лег. Что с подушкой, что без нее — одинаково тошно.
Он помнил все, что случилось 17 мая в начале ночи. Потом Турстейн исчез вместе с Гюнн, и дальше события разворачивались с поразительной быстротой. Он помнил поездку в такси и отвратительное помещение, украшенное гирляндами из креповой бумаги, красной, белой и синей. Свет, падавший в высокие окна, был острый, как сосульки. Лучше всего он напомнил этот свет. И ощущение пустоты. Как будто все потеряло смысл. И затянулось туманом. Дальше он помнил уже только, как отец открыл ему дверь.
На что он надеялся, взяв эти презервативы? На Гюнн? Потому что ее хотели заполучить все? Нет, черт подери! Как бы он себя сейчас чувствовал, если бы она предпочла его? Лучше или хуже? Наверняка хуже. Он бы наделал глупостей, потому что напился еще до того, как она появилась на празднике. Он даже не помнил, говорил ли он с ней. К тому же она предпочла Турстейна.
19 мая Горм встал в обычное время и перед уходом в школу постучал в дверь к матери. Тихое «войдите». Оставалось только покончить с этим. Хуже быть уже не могло.
— Прости, что я вернулся пьяный, — сказал он без всякого вступления.
Мать не заплакала. Напротив, она сидела перед туалетным столиком и строго смотрела на него. Он испытал такое облегчение, что ему захотелось покаяться.
— Это была глупость с моей стороны. Прости меня!
— У меня случился нервный срыв. Такое не должно повториться. Никогда!
— Да, мама.
Этот эпизод был заперт в помещение, где хранились недостойные поступки, о которых они не говорили. «Мы с тобой не жених и невеста» тоже находилось там.
Горм поджидал момента, чтобы извиниться и перед отцом, но за все лето они ни разу не оставались наедине.
В тот день, когда Горм уезжал на военную службу и отец подвез его к автобусу, у Горма наконец появилась возможность поговорить с ним. Как обычно, отец не разговаривал, когда вел машину. Дорога была скользкая, в лобовое стекло летел снег с дождем.
— Прости, что я тогда вернулся домой пьяный и всех разбудил, — произнес Горм в пространство. Сказав эти слова, он понял, что основательно подготовился к разговору.
Отец внимательно следил за перекрестком и молчал. Прошло много времени, и Горм решил, что отец либо не слышал его, либо эта тема все еще под запретом.
— Мать приняла это слишком близко к сердцу, — сказал наконец отец.
— Я знаю.
— Тебе следует подождать с этим, пока ты не уедешь в Берген в Высшее торговое училище. В армии за такое сажают на гауптвахту.
— Но я…
— Не будем больше об этом.
Тон отца не допускал возражений. Отец не раздавал прощения направо и налево. Горм сам не знал, на что он надеялся. Может, таблетки от головной боли и стакан с водой заставили его поверить, что отец пойдет ему навстречу. Или хотя бы взглянет на него. Но отец вел машину.
В армии Горм научился по-новому смотреть на мир. Мало того, он сам стал другим. Больше не было того Горма Гранде, который никогда никому не перечил. Ему уже не казалось, что все знают, кто он такой, когда он называл свое имя. Солдатская форма сделала его одним из многих. Он научился хитрить. Приспособился не только к скучной рутине и глупым приказам, но и к своеобразному безответственному братству.
Он оказался неподготовлен к тому, что воспримет отсутствие матери как незаконное, но спокойное, ликующее чувство Свободы.
Тяжело было круглые сутки находиться на людях, но он понял, что это тяжело не только ему. Парни в казарме мешали ему не больше, чем он им. Голая комната на шесть человек с тремя двухъярусными кроватями, три двойных металлических шкафа, стол у окна с шестью стульями, все на виду. Если не считать правила соблюдать порядок и тишину после одиннадцати, от него не требовалось ничего особенного.
Над каждой койкой была лампочка, в свободное время он мог лежать и читать. Даже по вечерам, потому что другим, как и ему, тоже не хотелось спать.
Он начал с «Маленького лорда» Юхана Боргена, которого захватил из дома. Сперва он просто лежал с книгой. Потом осмелел и начал читать, хотя товарищи с удивлением поглядывали на него. Но, как ни странно, не делали никаких замечаний.
Горм пристально следил за жизнью избалованного Вильфреда, рано лишившегося отца. За его отношением к старому хозяину табачной лавки, за тем, как он лгал и писал фальшивые письма. История воспитанного молодого человека, который разрешал себе недопустимые поступки, приносила ему облегчение.
Книгу купил кто-то из родителей. Интересно было бы узнать, прочитали ли они ее сами. Особенно те места, в которых говорилось об увлечении Вильфреда женщинами намного старше его. Одна из них была любовницей его отца. Отец и мать Горма читали книги, но никогда не обсуждали их со своими детьми. Наверное, и друг с другом тоже. Удивительно.
Горм скоро понял, что чем меньше он будет говорить в казарме, тем меньше рискует ляпнуть какую-нибудь глупость. Он слушал и отвечал, если его о чем-то спрашивали, а вообще, здесь и без него хватало желающих поболтать. Он посмеивался над тем, что построение дается ему легче, чем обращение с оружием. Парни в казарме добродушно вторили ему. Они не придавали значения его промахам, но им было непривычно, что человек сам над собой смеется.
Он не думал, что мог бы по-настоящему подружиться с кем-нибудь из них. Не потому, что они ему не нравились, по-своему, он им даже симпатизировал, но то, о чем они разговаривали, нисколько не интересовало его. И почти никогда не смешило. Тем не менее, он хорошо чувствовал себя в их обществе. Ведь они ничего от него не ждали.
Девушки, машины, мотоциклы — вот обычная тема всех разговоров в казарме. Как можно быстро разбогатеть. Кое-кто без конца вспоминал, как напился в том или ином случае. Этому состоянию Горм не завидовал. Никто из них не говорил о себе или о своей семье. Горм — тоже, но из-за этого он не чувствовал себя чужаком.
В первую же свободную субботу Горму пришлось утихомирить одного буяна, который лез в драку. Горм заломил ему руки за спину и отвел к стоявшей на улице военной машине. Когда он вернулся, парни смотрели на него уже по-другому.
Если случится настоящая война, возможно, я и не ударю в грязь лицом, думал он.
Ночью, после того как Горм сдал зачет по стрельбе, ему приснилось, что он находится на учениях среди незнакомых ему людей. Они были повсюду, висели на замерзших деревьях, шли на обледеневших лыжах или сбивались кучками, чтобы хоть как-то согреться. На равнине горели коричневые палатки. Он слышал крики о помощи, доносящиеся оттуда, как будто люди были заперты в палатках, но не мог заставить себя помочь им выбраться наружу. Руки и ноги ему не повиновались.
Неожиданно к нему подошла девушка в светлом летнем платье и дала ему ружье. Это словно вернуло его к жизни, он снова мог двигаться. Он зарядил ружье и прицелился в нее, но промазал, хотя она стояла совсем близко.
Девушка отпрянула, не спуская с него темных глаз. Чем дальше она отступала назад, тем больше приближались к нему ее глаза. Она еще ничего не сказала, но он уже знал, что сейчас она скажет что-то очень важное. Однако не мог вставить себя помочь ей, ему было стыдно, что он промазал.