Многое приходилось терять и от еще большего отказываться, но просмотр многих миль еще не отредактированной кинохроники за последнюю пару лет, поступающей со всех концов света, полностью убедил его в том, что Исландское коммюнике 1941 года включает в себя секретные параграфы, согласно которым Гитлер сперва уничтожает Советский Союз, затем осуществляет вторжение на британские острова и захватывает Англию — и только после этого (равно как и после того, как Япония захватывает Китай, Индию и Австралию, завершая создание Нового порядка в так называемой Великой Восточной Азии) президент США провозглашает в нашей стране Американо-фашистский Новый порядок — тоталитарный диктаторский режим как две капли воды похожий на гитлеровский — и тем самым подготовляет почву для последней великой континентальной битвы — для германского захвата с последующей нацификацией Южной Америки. А еще через два года, когда флаг со свастикой уже будет развеваться над британским парламентом, а японское Восходящее солнце воссияет над Сиднеем, Дели и Пекином, а Линдберга переизберут еще на один четырехлетний срок, США наглухо закроют границу с Канадой, прервут с этой страной дипломатические отношения и — сфокусировав внимание граждан на главном источнике опасности, угрожающей их конституционным свободам, — приступят к методичному истреблению четырех с половиной миллионов американских евреев.
Вдобавок к визиту фон Риббентропа в Вашингтон — и к триумфу, каким этот визит обернулся для большинства самых агрессивных сторонников Линдберга из числа американцев, — столь страшный прогноз Тиршвелла, оказавшийся настолько пессимистичнее собственных предсказаний отца, что он, вернувшись домой к ужину, не решился ни пересказать нам его, ни сообщить о предстоящей в ближайшие дни эмиграции друга детства, потому что это наверняка ужаснуло бы меня, взбесило Сэнди и подвигло мать на мысль о немедленном отъезде. С тех пор, как полтора года назад Линдберг пришел к власти, в Канаду на постоянное жительство перебралось лишь от двухсот до трехсот еврейских семейств, и Тиршвеллы оказались первыми из подобных изгнанников, кого мой отец знал лично, поэтому новость об их отъезде буквально потрясла его.
И, конечно же, шок от кинохроники, в которой нацистского бонзу фон Риббентропа с супругой сердечно принимала в Белом доме президентская чета Линдбергов. И шок при виде множества знаменитостей, выходящих из лимузинов с улыбкой на устах в предвкушении торжественной трапезы и бала с участием Риббентропа — и среди гостей, судя по всему, ничуть не менее очарованные происходящим (во всей его отвратительности), чем остальные, — рабби Лайонел Бенгельсдорф и мисс Эвелин Финкель.
— Глазам своим поверить не мог, — сказал мой отец. — И эта ее улыбища во весь рот. А будущий муженек? Он ликовал так, словно прием устроили в честь него. Вы бы только посмотрели, как он раскланивается с важными шишками, — как равный с равными!
— Но для чего же ты пошел в кино, — спросила у него моя мать, — зная, что это зрелище так тебя расстроит?
— Я пошел, потому что каждый день задаю себе один и тот же вопрос: как такое может происходить в Америке? Как могут такие люди править нашей страной? Если бы я не видел этого собственными глазами, то решил бы, что у меня галлюцинация.
Хотя мы в этот момент едва только приступили к ужину, Сэнди отложил в сторону нож и вилку, пробормотал: «Но в Америке ничего не происходит, ровным счетом ничего» — и выбежал из-за стола, причем произошло это уже не в первый раз с тех пор, как наша мать отхлестала его по щекам. Теперь за общим столом, стоило разговору хоть в какой-то мере коснуться политики, Сэнди поднимался с места и без объяснений и извинений уходил в нашу комнату, не забывая всякий раз оглушительно хлопнуть дверью. В двух первых случаях мать отправлялась за ним в детскую и уговаривала его вернуться к столу, но он отмалчивался, он сидел за письменным столом и точил карандаши или чиркал ими в блокноте, так что оба раза она возвращалась на кухню ни с чем.
В двух первых случаях мать отправлялась за ним в детскую и уговаривала его вернуться к столу, но он отмалчивался, он сидел за письменным столом и точил карандаши или чиркал ими в блокноте, так что оба раза она возвращалась на кухню ни с чем. Мой брат не желал разговаривать даже со мною, когда я, просто от скуки, спрашивал у него, долго ли еще он собирается вести себя подобным образом. Я уж начал было подумывать, не собирается ли он сбежать из дому, причем не к тете Эвелин, а на ферму в Кентукки к своим Маухинни. Уедет — и поменяет фамилию, и звать его будут Сэнди Маухинни, — и мы больше никогда его не увидим. Вот как Элвина — мы же его тоже больше никогда не увидим. И никому даже не потребуется похищать его — он уедет сам, он прибьется к христианам, чтобы никогда больше не иметь дела с евреями. Никому не потребуется похищать его — потому что это уже сделал Линдберг — похитил у нас его, да и все остальное!
Поведение Сэнди настолько раздражало меня, что по вечерам я уходил из комнаты делать уроки за кухонный стол. Именно благодаря этому я и услышал однажды не предназначенные для моих ушей слова отца: он сидел с матерью в гостиной и читал вечернюю газету, тогда как мой старший брат, сторонясь всех, оставался в глубине квартиры. Отец сказал моей матери, что разлад в нашей семье в точности соответствует тому, к чему и стремится Линдберг со своими антисемитами, затевая программу «С простым народом», а именно — поссорить еврейских детей с их родителями. Но осознание этого лишь укрепляет его решимость не уезжать в панике подобно Шепси Тиршвеллу.
— О чем это ты? — спросила моя мать. — Разве Тиршвеллы уезжают?
— Да, в Канаду. Уже в июне.
— А почему? То есть, я хочу сказать, почему в июне? Что такое произойдет в июне? Когда ты об этом узнал? И почему ничего не говорил до сих пор?
— Потому что я знал, что это тебя расстроит.
— Конечно, расстроит. Уже расстроило. Но почему, — ее вопросы звучали все настойчивее, — но почему, Герман, именно в июне?
— Потому что, на взгляд Шепси, это самое подходящее время. Но давай не будем углубляться в эту тему. Малыш на кухне, а он и без того достаточно перепуган. Если Шепси считает, что ему пора, — ему и его семье, — что ж, это его выбор — и, как говорится, в добрый час! Шепси сидит у себя в будке и сутками напролет смотрит кинохронику. Она подменяет ему реальную жизнь, а хронику он смотрит просто чудовищную, вот ему и кажется, что жизнь такова же, — а в результате он приходит к известному тебе решению.
— Этот человек пришел к такому решению, — возразила моя мать, — потому что он хорошо информирован.
— Я тоже хорошо информирован, — резко ответил отец. — Я информирован ничуть не хуже, чем он, — просто я пришел к противоположному выводу. Неужели ты не понимаешь, что эти антисемитские ублюдки выталкиваютнас в эмиграцию? Им хочется довести евреев до ручки, чтобы они уехали сами , и тогда вся наша прекрасная страна достанется гоям — и только гоям. Что ж, я бы предложил кое-что другое. А почему бы им не убраться отсюда самим? Всей этой своре — почему бы ей не перебраться к своему возлюбленному фюреру в нацистскую Германию? Вот тогда наша страна и впрямь станет прекрасной! Послушай, пусть Шепси поступает, как хочет, только мы все равно никуда не уедем. В конце концов, в нашей стране есть Верховный суд. Слава Рузвельту, либеральный Верховный суд — и он проследит за тем, чтобы никто не ущемлял наших прав. Там сидит судья Дуглас. Там сидит судья Фрэнкфуртер. Там сидят судьи Мэрфи и Блэк. И сидят они там, чтобы никто не посягал на закон. В нашей стране по-прежнему хватает хороших людей. Есть Рузвельт, есть Икес, есть нью-йоркский мэр Лагуардиа.