Поднимите руки, кто не знает, что такое специализация. Все знают? Хорошо. Сегодняшний ваш выбор достаточно прост, однако последствия его скажутся в дальнейшем. Всем вам известно, что для поступления в университет необходим латинский язык. Кое-какие благожелатели считают это несправедливым и пытаются это правило отменить. Но что касается университета Глазго, там они до сего дня не преуспели. — Учитель улыбнулся сам себе и откинулся на стуле, устремив глаза почти что в потолок. — Зовут меня Уокеншоу. Я старший преподаватель классических языков. Классические языки — под этим мы подразумеваем изучение латинского и древнегреческого. Вероятно, вы уже слышали это слово? Кто ничего не слышал о классической музыке? Кто не слышал — поднимите руки. Все слышали? Хорошо. Классическая музыка, знаете ли, — это лучшая разновидность музыки — музыка, сочиненная лучшими композиторами. Аналогичным образом, изучение классических языков есть изучение всего самого лучшего. Ты, кажется, что-то жуешь?
Toy, то и дело сглатывавший от волнения слюну, с ужасом осознал, что вопрос обращен к нему. Не смея оторвать глаз от лица учителя, он медленно встал и помотал головой.
— Отвечай.
— Нет, сэр.
— Открой рот. Шире. Высунь язык.
Toy повиновался. Мистер Уокеншоу перегнулся вперед, внимательно вгляделся, потом мягко спросил:
— Фамилия?
— Toy, сэр.
— Очень хорошо, Toy. Можешь сесть. И всегда говори правду. Toy. — Мистер Уокеншоу снова откинулся на спинку стула и продолжал: — Классические языки. Или, как мы именуем это в университете, гуманитарные науки. Я не имею ничего против изучения современных языков. Половина из вас, естественно, выберет французский. Однако в Уайтхиллской полной средней школе существует традиция — славная традиция обучения классическим языкам, и я надеюсь, что многие из вас ее поддержат. Тем же, кто не ставит цели поступить в университет и не видит прока в овладении латынью, я могу только повторить слова Роберта Бернса: «Не хлебом единым жив человек». Да, и с вашей стороны будет очень умно, если вы эти слова запомните. Сейчас я снова перечислю ваши имена, а вы крикнете «Современные!» или «Классические!» — смотря что выберете. Мистер Уокеншоу снова начал читать список учеников. Toy, подавленный, слышал, как все, с кем он был знаком, выбирали латынь. Он тоже выбрал латынь.
Ученики, выбравшие латынь, по очереди входили из зала в другую классную комнату. Девочки, также выбравшие латинский, уже рассаживались здесь по местам, перешептываясь и хихикая. Toy вмиг определил, кто из них самая красивая, и сразу в нее влюбился. Она была в светлом платье, с белокурыми волосами, и Toy огляделся по сторонам с рассеянно-хмурым видом в надежде, что его надменное безразличие бросится ей в глаза. Помещение смахивало на аквариум, свет косыми полосами падал из окон в потолке. На стене висела мраморная табличка, изображавшая римского легионера; ниже перечислялись имена учеников, павших во время Первой мировой войны. В пространстве между дверьми располагались фотографии директоров школы: косматые бороды постепенно сменялись ровными усиками, все лица — с сурово сдвинутыми бровями и поджатыми губами. С открытого на верхнем этаже балкона доносились жуткие хлопки кожаного ремня о чью-то руку. Из распахнутой в коридоре двери слышался раздраженный голос: — Marcellus animadverit , Марцелл заметил это и немедля выстроил войска в боевом порядке, и не без готовности… э-э… не без готовности не упустил возможности напомнить им о том, сколь часто в прошлом они проявляли… э-э… храбрость…
Сухощавый молодой учитель ввел их в классную комнату. Девочки сели за парты справа, мальчики — слева, а учитель, подбоченившись, встал перед ними.
— Меня зовут Максвелл.
Девочки сели за парты справа, мальчики — слева, а учитель, подбоченившись, встал перед ними.
— Меня зовут Максвелл. Я ваш классный наставник. Каждый день перед началом занятий подходите ко мне, чтобы отметить в классном журнале, кто отсутствует и кто опоздал. Желательно, чтобы причины для того и для другого были уважительными. Я буду также преподавать вам латинский. — Помолчав, он добавил: — В преподавании я новичок. Я — ваш первый учитель полной средней школы, вы — мой первый класс полной средней школы. Начинаем мы, как видите, вместе, и лучше будет, я считаю, сделать начало добрым. Вы со мной хорошо — и я с вами хорошо. Но если из-за чего-то поссоримся — худо придется вам. Не мне.
Осклабившись, Максвелл впился глазами в учеников, а они испуганно уставились на учителя. Лицо у него было грубое, в морщинах, с массивным носом, аккуратно подстриженные усики красовались над толстыми губами. Toy разглядел, что нижние волоски усов были скрупулезно выровнены по линии верхней губы. Эта деталь устрашила его даже больше, чем зловеще-отрывистые фразы, брошенные учителем.
На протяжении всего утра Toy физически ощущал уныние, давившее голову и грудь свинцовой тяжестью. Каждые сорок минут дребезжал звонок, и соклассники гурьбой переходили в другой кабинет, где их приветствовали сухо и коротко. Низенькая энергичная математичка предупредила, что старательным постарается помочь всей душой, но глазеть в потолок не позволит. Соням у нее в классе делать нечего. Она раздала учебники по алгебре и геометрии, где земля и предметы обстановки не имели цвета, а мысли вели символические переговоры только между собой. В кабинете химии стоял едкий запах, а на полках лежали странные приспособления, возбудившие в Toy тягу к волшебству, но по виду учителя — сердитого здоровяка с шевелюрой, похожей на звериную шерсть, — Toy понял, что никакие полученные им здесь знания не прибавят ему силы и не дадут свободы. Пожилой тихий учитель рисования толковал о законах перспективы, без усвоения которых нечего и помышлять о настоящем искусстве. Раздав карандаши, он велел срисовать на листке бумаги деревянный куб. В каждом кабинете Toy сидел в переднем ряду и не сводил глаз с лица учителя. Он оказался в мире, где ничем не мог отличиться, и поэтому старался изобразить готовность к беспрекословному послушанию, которая побудила бы вышестоящих относиться к нему снисходительно. И постоянно Toy ощущал слева за собой слабое сияние девочки с белокурыми волосами. Раза два он ронял книгу, чтобы, пользуясь случаем, искоса бросить на нее взгляд. Она казалась неспокойной егозой: то и дело передергивала плечами, мотала головой, откидывая назад волосы, улыбалась и стреляла глазами по сторонам. Toy не без удивления заметил, что нижняя челюсть ее овального лица несколько неуклюже выдвинута вперед. Красива она была не сама по себе, а тем, что непрерывно находилась в движении: вот почему, должно быть, ей и не сиделось на месте.
Возвращаясь домой в полдень, мальчики из Риддри, весело болтая, сгрудились на трамвайной остановке.
— Этот дылда Максвелл — вот образина. Сбрендит окончательно — и пришибет тебя как муху.
— Да ну, брось, все будет о'кей, ходи только по струнке. Кого я побаиваюсь, так это химика. Попадет ему вожжа под хвост — и тебе кранты.
— Угу, сегодня все они сговорились нас запугать. По их понятиям, если сразу нас застращать, то потом мы будем как шелковые. Надейтесь, надейтесь.
Все помолчали, раздумывая, потом кто-то спросил:
— А как насчет хорошеньких?
— Одна малышка-блондиночка очень даже ничего.
— А, ты ее заметил? Вот непоседа! Я бы не отказался где-нибудь в темном углу ее пощупать.
Все, кроме Toy, загоготали, и его толкнули локтем:
— А ты, чудила, что о ней скажешь?
— Обезьяньи челюсти не в моем вкусе.