Он там днюет и ночует, на Харпер авеню.
– Правильно. Я знаю. Он единственный, на кого можно положиться в нашей ситуации. Я ему доверяю. Он показал себя настоящим другом.
– Да знаю я это, знаю, – сказал Асфалтер. На его бледном круглом лице проступили веснушки, большие, темные с поволокой глаза глянули с горестной задумчивостью. – Все знаю. Валентайн безусловно украсил жизнь в Гайд‑парке, какая еще там оставалась. Удивительно, как мы без него обходились раньше. Сколько от него тепла, шума – и шотландцев с японцами славно изобразит, и голосом погрохочет. Любой разговор забьет. Кипит человек жизнью! Да, этого хоть отбавляй. И раз ты сам привел его, все считают его твоим закадычным другом. Он первый об этом говорит. А сам…
– Что сам?
Асфалтер выдержанно спросил: – Ты что, не знаешь? – У него отлила от лица кровь.
– Что я должен знать?
– Я считал само собой разумеющимся, что при твоем уме – таком незаурядном – ты что‑то знал. Или догадывался.
Какой‑то ужас готов был обрушиться на него. Герцог призвал на помощь мужество.
– Ты о Маделин? Я понимаю, иногда… молодая все‑таки женщина… она конечно…
– Нет, – сказал Асфалтер. – Не иногда. – И выложил: – Всегда.
– Кто! – сказал Герцог. Кровь кинулась ему в голову и разом схлынула. – Герсбах?
– Вот именно. – Асфалтер уже не владел лицом, оно смялось от боли. Губы спекшиеся, черные.
Герцог кричал: – Не смей так говорить! Не смей это говорить! – И оскорбленно глядел на Лукаса. Им овладела мутная, тошнотная слабость. Его тело словно ужалось, в один миг ссохшись, выдохшись, заскорузнув. Он едва не потерял сознание.
– Расстегни воротник, – сказал Асфалтер. – У тебя не обморок, нет? – Он гнул книзу голову Герцога. – Колени разведи, – сказал он.
– Пусти, – сказал Мозес, но в голове было горячее варево, и он сидел скрючившись, пока Асфалтер отхаживал его.
Все это время, сложив на груди лапы, на них красными сухими глазами взирала громоздкая бурая обезьяна, испуская зловещий ток. Смерть, думал Герцог. Вот – настоящее. Зверь умирает.
– Тебе лучше? – сказал Асфалтер.
– Открой хоть окно. Вонища в ваших зверинцах.
– Оно открыто. На, глотни воды. – Он сунул Мозесу бумажный стаканчик. – Прими таблетку. Сначала эту, потом бело‑зеленую. Прозин. – Пробку не могу вынуть. Руки дрожат.
Герцог отказался от таблеток. – Лук… это правда – про Маделин и Герсбаха? – сказал он.
Взвинченный, с бледным конопатым лицом и чернотами глаз, Асфалтер сказал: – Очнись! По‑твоему, я, что ли, это придумал? Наверно, я не очень тактично сказал. Я думал, ты сам давно догадался… Конечно, правда. – И неловким движением своих лаборантских рук он словно сунул ему эту правду – дальше, мол, сам разбирайся. Он натужно дышал. – Ты действительно ничего не знал?
– Да.
– Но теперь‑то тебе все ясно? Складывается картина?
Герцог лег грудью на стол и переплел пальцы. Он смотрел на мотающиеся сережки, красноватые и фиолетовые. Остаться в своей скорлупе, уцелеть и выжить – на большее он сейчас не рассчитывал.
– Кто тебе рассказал? – сказал он.
– Джералдин.
– Кто это?
– Джерри – Джералдин Портной. Я думал, ты ее знаешь. Приходящая няня у Мади. Она работает в анатомическом театре.
– Чего‑чего?..
– Тут за углом медицинский факультет и при нем анатомичка.
– Чего‑чего?..
– Тут за углом медицинский факультет и при нем анатомичка. У нас любовь. Вообще‑то ты ее знаешь, она ходила на твои лекции. Хочешь поговорить с ней?
– Нет, – зло отрезал Герцог.
– Она написала тебе письмо и отдала мне, чтобы я сам решил, передавать тебе или нет.
– Я не буду его сейчас читать.
– Возьми,‑сказал Асфалтер. – Может, потом захочешь прочесть. Герцог сунул конверт в карман.
Сидя в вагоне на своем плюшевом месте, с чемоданом на коленях вместо письменного стола, бежавший из Нью‑Йорка со скоростью семьдесят миль в час, Герцог недоумевал, отчего он не расплакался тогда у Асфалтера. Он легко пускал слезу, стесняться Асфалтера тоже незачем, они старинные друзья, у них столько общего – происхождение, привычки, характеры. Но когда Асфалтер поднял крышку и показал правду, что‑то скверное вползло в его каморку, смотревшую по двор, как дух какой‑нибудь забористый или липкая стыдная подробность. Слезы тут не подойдут. Уж очень похабная причина, абсолютно дикая. Вот кто действительно умел с отменным чувством пролить слезу, так это Герсбах. Горячей слезой частенько омывался его карий с краснотой глаз. Всего несколько дней назад, когда Герцог приземлился в О'Хэар и обнимал дочурку, там же был верзила Герсбах, струивший сочувственные слезы. Очевидно, думал Герцог, он и в постели с Маделин обливается по мне слезами. Бывают минуты, когда мне противны мое лицо, нос, губы, потому что у него они тоже есть.
Да, на Рокко в тот день лежала тень смерти.
– Чертовски неприятно, – сказал Асфалтер. Он затянулся несколько раз и бросил сигарету. Пепельница была набита длинными окурками – он выкуривал в день две‑три пачки. – Давай пропустим по маленькой. Пообедаем вместе. Я веду Джералдин в «Волну». Там и решишь, как тебе с нею быть.
Сейчас Герцог задумался о некоторых странных обстоятельствах в связи с Асфалтером. Возможная вещь, что я повлиял на него, ему передалась моя эмоциональность. Он заключил Рокко, этого косматого мыслителя, в свое сердце. Как иначе объяснить эту панику – подхватить Рокко на руки, разжать ему зубы, дышать рот в рот? Боюсь, с Луком неладное. Надо заняться им – и странностями этими, и вообще. Тебе надо бы сделать манту. Я не мог понять… Герцог прервался. Проводник позвонил к ленчу, но у Герцога не было времени на еду. Он приступал к другому письму.
Уважаемый профессор Бышковский, благодарю за любезный прием в Варшаве. По причине моего нездоровья наша встреча скорее всего разочаровала Вас. Я сидел у него дома и сворачивал пилотки и кораблики из «Трибуна люду», а он как мог подталкивал беседу. Наверно, он был мною очень озадачен, этот высокий дородный профессор в твидовом охотничьем костюме песочного цвета (бриджи, норфолкская куртка). Я убежден, что у него доброе сердце. И глаза у него – такие славные. Полноватое красивое лицо, вдумчивое, мужское. А я сворачивал бумажные пилотки – о детях, должно быть, задумался. Пани Бышков‑ская, радушно склоняясь надо мной, предлагала варенье к чаю. У них полированная, старая мебель ушедшей центральноевропейской эпохи – впрочем, и нынешняя эпоха отходит, и, может, еще быстрее, чем все прочие. Надеюсь, Вы меня простите. Сейчас я нашел возможность прочесть Ваш труд об американской оккупации Западной Германии. Многие факты производят тягостное впечатление. Впрочем, у меня не спрашивали совета ни президент Трумэн, ни мистер Макклой (Джон Дэй Макклой – верховный комиссар в Западной зоне Германии). Признаться, я не изучал германский вопрос с должным вниманием. По‑моему, никакому правительству нельзя верить до конца. Есть еще восточногерманский вопрос. Вы его даже не коснулись в своем исследовании.
В Гамбурге я забрался в квартал публичных домов. Мне, собственно, подсказали: надо, мол, посмотреть.