С вашим средним на днях разговаривал.
– С Уиллом.
– Замечательный парень, активно участвует в еврейской жизни, – сказал Сандор. – Не то, что этот махер («Деятель», махинатор (идиш)) ваш Александр. Чего о нем только не говорят. Вчера он в игровом рэкете, сегодня снюхался с Джимми Хоффой (американский деятель рабочего движения, председатель Профсоюза водителей грузового транспорта (с 1957 г.); в 1967 г. осужден за злоупотребления), завтра заодно с группой Дирксена (лидер республиканского меньшинства при Кеннеди и Джонсоне, сенатор от Иллинойса (1951‑1969)). Что ж, они высоко летают, твои братья. Только у них ты бы извелся. А тут тебе никто не будет задавать вопросов.
– У нас ты можешь расслабиться, – сказала Беатрис.
– Не понимаю я ничего, – сказал Мозес. – Всякое у нас было, но вроде бы жизнь налаживалась. Весной встал практический вопрос: связывать мне себя арендой? – и мы всерьез обсуждали перспективы нашего брака. Мади сказала, что как только кончит диссертацию, мы заведем второго ребенка…
– Слушай меня, – сказал Сандор. – Если хочешь знать, ты сам напортачил.
– Каким образом?
– Потому что сам с претензиями – и женился на бабе с претензиями. Каждый интеллектуал по‑своему мудак. Вы на свои же вопросы не знаете ответа. Хотя ты как раз не безнадежен, Моше.
– А именно?
– Ты не прохиндей, как вся ваша университетская бражка. Ты mensch. На что годятся эти гребаные умники? За благородное дело берется темный мужик вроде меня. Пусть у себя в конторе они держат портрет Лернида Хэнда (американский юрист, член Верховного суда), йейльские пижоны, только искать концы в Трамбул‑парке, или пугать дристунов в Дирфилде, или вступаться за того же Томпкинса… – Сандор гордился успехом в деле негра Томпкин‑са, почтового служащего, своего подзащитного.
– С Томпкинсом, понятно, хотели разделаться потому, что он негр, – сказал Герцог. – Но увы, он еще пьяница. Ты сам говорил. И стоял вопрос о его соответствии.
– Забудь, что ты сейчас сказал, – велел ему Сандор. – Этим могут злоупотребить. Не болтай о том, что тебе сказали конфиденциально. Там стоял вопрос о законности. Белые служащие не пьют, что ли? Сомневаюсь я.
– Сандор… Беатрис… Такой кошмар. Опять развод, опять на улице – в мои‑то годы. Не могу взять в толк. Это… в сущности, та же смерть.
– Шш, не надо этих слов, – сказал Сандор. – Малышку жалко, а ты выкарабкаешься.
Когда ты говорил, а я соглашался, что мне не след оставаться одному, может, одному‑то мне и следовало побыть, писал Герцог.
– Слушай, я все устрою, – убеждал его Сандор. – Из этого говна ты у меня выйдешь огурчиком. Все предоставь мне, ладно? Ты мне доверяешь? Или думаешь, я хитрю с тобой?
Надо было взять комнату в университетском общежитии.
– Тебя нельзя предоставить самому себе. Это не для тебя. Ты – человек! Mensch! И тебе насрали в душу. А ведь разумение у тебя как у моего десятилетнего Шелдона.
– Я хочу от всего этого избавиться. Не хочу быть жертвой. Ненавижу эту роль, – сказал Мозес.
Химмельштайн сидел в кресле с подголовником, вывалив брюшко на поджатые ноги. У него влажные, свежеогуречного цвета глаза, красивые ресницы. Страшные ногти отполированы. Маникюр он делает в Палмерхаус. – Умная сука, – сказал он. – Дьявольски привлекательная. Умеет принимать решения. Сказано – отрезано. Какая воля! Таких поискать.
– Сначала‑то она тебя любила, Мозес, – сказала Беатрис. Она говорит медленно, очень медленно – такая у нее манера.
Она говорит медленно, очень медленно – такая у нее манера. Темно‑карие глаза лежат в кратерах глазниц. Губы розовые, жаркие. Мозес не хотел встречаться с ней взглядом: выдерживать его придется долго и добросовестно, а пользы никакой. Хоть она и сочувствует ему, но не одобряет.
– Не думаю, что она меня любила, – сказал Мозес.
– А я так уверена. – Вот она, мещанская женская взаимовыручка: защитить хорошую девочку от обвинений в дальних расчетах и испорченности. Хорошие девочки выходят замуж по любви. А случись им разлюбить, они вправе полюбить другого. Порядочный муж не пойдет против ее сердца. Это как закон. И что‑то тут есть. Но это новый закон. Во всяком случае, подумал Герцог, спорить с Беатрис не годится. Он ее гость, она его утешительница.
– Ты не знаешь Маделин, – сказал он. – Когда мы познакомились, она пропадала без помощи. И только муж ей мог помочь…
Я знаю, какие они долгие – бесконечные – человеческие истории, когда есть на что пожаловаться. И какие они скучные для других.
– Я все же думаю – она лапочка, – сказала Би. – Сначала вроде задирала нос, с недоверием относилась, а когда я сошлась с ней, она оказалась такой душевной – просто лапочка. В основе она хороший человек..
– Говна пирога! Все люди хорошие – в большинстве. Только дайте им возможность, – сказал желтолицый, красивый Сандор.
– Мади все рассчитала, – сказал Герцог. – Почему она не пошла на разрыв до того, как я подписал аренду?
– Потому что должна была обеспечить ребенку крышу над головой, – сказал Сандор. – А ты как думал?
– Как я думал? – вспрянул с места Герцог, сразу растерявший все слова. Лицо белое, глаза выпучены, глядят в одну точку. Они глядели на Сандора, тот сидел, как султан, составив ножки под выпяченным животом. Вспомнилось, как волоокая Беатрис просила не сердить Сандора. У того опасно подскакивает давление, когда он раздражается.
Герцог писал: Я был признателен тебе за дружбу. Правда, я был не в себе. В таком состоянии предъявляешь непомерные, невозможные требования. В гневе люди сущие диктаторы. Отказываются понимать. Я был в ловушке. Этот бар под рукой. Отлично понимаю Томпкинса. Неудивительно, что он набрался, когда Сандор привез его сюда.
– Ты ведь опекунства добиваться не будешь? – сказал Герцогу Сандор.
– А если буду?
– Тогда, – сказал Сандор, – слушай, что будет в суде присяжных, – это тебе адвокат говорит. Они посмотрят на Маделин, цветущую и прелестную, потом на тебя, седого доходягу, – и накрылся твой иск об опеке. Вот так работают присяжные. Пещерные люди – я понимаю, что тебе неприятно это слышать, но лучше я скажу. Мужик в нашем возрасте должен смотреть в лицо фактам.
– Хороши факты, – сказал Герцог, шалея, теряясь, негодуя.
– Я знаю, – сказал Сандор. – Я на десять лет старше. Но это правило для всех после сорока. Скажи спасибо, если добьешься одного свидания в неделю.
Беатрис пыталась сдержать Сандора, но тот шикнул на нее. Повернувшись к Мозесу, он качал головой, все ниже клоня ее к изуродованной груди и топыря острые лопатки под белой сорочкой. – Откуда, на хер, ему знать такую вещь: смотреть в лицо фактам. Он хочет одного: чтобы его все любили. Если этого нет, он поднимает хай. Ладно! После Дня «Д"(день высадки союзных войск в Европе (6 июня 1944 г.)) я лежал искромсанный в английском госпитале. Калека. И что? Послал врача подальше и сам ушел. Возьми его приятеля, Валентайна Герсбаха. Вот мужик так мужик. Уж этот рыжий хромуша хлебнул горя. А живет на всю катушку, трое на шести ногах не угонятся за его одной.