– Это что за диво такое – твоя гребаная смерть? – кричал Сандор. Он весь подобрался. Стоявший почти вплотную к нему Герцог даже заробел от такой истошности и опустил широко открытые глаза на лицо своего хозяина. Оно было резко очерченное, по‑грубому красивое. Топорщились усики, в глазах стыл пронзительно‑зеленый, млечный яд, кривились губы. – Я выхожу из дела! – возобновил он крик.
– Что с тобой происходит? – сказал Герцог. – Где Беатрис?
Беатрис!
Но миссис Химмельштайн только плотнее закрыла дверь спальни. ¦– Она тебе найдет таких стряпчих – они тебе настряпают кой‑чего.
– Перестань, ради Бога, кричать!
– Тебя прикончат.
– Прекрати, Сандор.
– Обдерут как липку. Живьем освежуют. Герцог зажал уши.
– Я больше не могу.
– Кишки завяжут узлом. Ублюдок. Поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Тебя запечатают спереди и сзади. Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Вот тогда ты ее поторопишь. Тебе гроб милее гоночной машины глянется.
– Но я же не бросал Маделин.
– Я сам такое проделывал, знаю.
– Что плохого я ей сделал?
– Суду начхать. Ты читал бумаги, которые подписывал?
– Нет, я тебе доверился.
– Тебе швырнут Библию в морду. Она же мать. Женщина. Тебя сотрут в порошок.
– Но я ни в чем не виноват.
– Она тебя ненавидит. ,
Сандор уже не вопил. Перешел на обычную громкость:– Господи Боже! Ты ничего не смыслишь, – сказал он. – И это образованный человек! Слава Богу, моему старику не на что было послать меня в университет. Я работал в магазине Дейвиса и ходил в школу Джона Маршалла. Образование! Смех один. Ты не знаешь, что происходит вокруг.
Герцог был сломлен. Он пошел на попятный. – Хорошо, – сказал он.
– Что – хорошо?
– Я застрахую свою жизнь.
– Не из любезности ко мне!
– Не из любезности…
– Там рвут большой кусок – четыреста восемнадцать долларов.
– Деньги я найду.
Сандор сказал: – Хорошо, мой мальчик. Наконец умнеешь. Теперь завтрак, я сварю овсянку. – И в пестро‑зеленой своей пижаме он направил на кухню свои длинные босые ноги. Еще в коридоре Герцог услышал его вопль над раковиной:
–Ты погляди, какую срань развели! Ни кастрюли – ни чашки – ни ложки чистой! Вонь, как из помойки! В отхожее место превратили! – Ошалело вылетел тучный, в плешинах, старый пес, стуча когтями по кафелю – клак‑клак, клак‑клак. – Мотовки, суки! – поминал своих женщин Сандор. – Мандовошки! Только бы задом вихлять в одежной лавке и по кустам шастать! А дома нажраться пирожных и валить всю грязь в мойку. Теперь спроси – откуда прыщи.
– Спокойнее, Сандор.
– Как будто я много требую! Заслуженный ветеран, инвалид, носится по этажам Сити‑холла, мотается по судам – да еще на 26‑ю успей и на Калифорнийскую сбегай. Для них же! Знают они, как надо подсуетиться, чтобы иметь хоть какую работу? – Сандор запустил руки в раковину. Яичную скорлупу и апельсиновые корки он швырял в угол, к мусорному ведру, загаженному кофейной гущей. Работа привела его в исступление, и он стал бить посуду. Длинными пальцами горбуна он выхватывал липкую от сахара тарелку и вдохновенно бил ее об стену. Смахнув на пол сушилку и мыльный порошок, он яростно зарыдал. Он злился еще на себя – что так распускается. Раззявленный рот, зубы торчком. Клочкастая шерсть на изуродованной груди.
– Мозес, они меня убивают. Убивают своего отца.
Убивают своего отца.
В своих комнатах чутко залегли дочери. Малолетний Шелдон ушел с отрядом на разведку в Джексон‑парк. Беатрис не появилась. –• Не нужна нам каша, – сказал Герцог.
– Нет, я вымою кастрюлю. – Он еще струил слезы. Под сильно бьющей водой его наманикюренные пальцы скребли стальной стружкой алюминий.
Успокоившись, он сказал: – Знаешь, Мозес, я ведь к психиатру ходил насчет гребаной посуды. За час я на двадцать долларов набиваю. Что мне делать с моими ребятами, Мозес? Из Шелдона вроде будет толк. И Тесси еще ничего. Но Кармел! Не знаю, как к ней подойти. Боюсь, парни уже лезут к ней в трусы. Пока ты здесь, профессор, я ничего не прошу (понимай: за стол и постель), но будь человеком: вникни в ее духовное развитие. Когда ей еще встретится интеллектуал – известная личность – светило. Может, поговоришь с ней?
– О чем?
– О книгах там, об идеях. Своди погулять. Побеседуй. Сделай милость, Мозес, я тебя прошу.
– Ну конечно, я поговорю с ней.
– Я и раввина спрашивал, но какой спрос с раввинов‑реформистов? Знаю, я вульгарный ублюдок. Бешеный мистер Затрещина. Я работаю ради своих ребят…
Он в бараний рог скручивает бедняков. Скупает расписки у торговцев, в рассрочку толкающих барахло проституткам в Саут‑сайде. И мне, видите ли, можно запросто отказаться от собственной дочери, а его хомячкам подавай возвышенные беседы.
– Будь Кармел постарше, я бы сказал: женись.
Бледный, озадаченный Мозес сказал:– Она совершенно очаровательная девочка. Только совсем маленькая.
Длинными ручищами Сандор облапал Герцога за поясницу и привлек к себе. – Не будь перекати‑полем, профессор. Веди нормальную жизнь. Где тебя только не носило – Канада, Чикаго, Париж, Нью‑Йорк, Массачусетс. А братцы твои выбились на дорогу здесь, в своем городе. Конечно, что хорошо для Александра и Уилла, такому махеру, как ты, не подойдет. У Мозеса Е, Герцога нет денег в банке, зато его имя найдешь в библиотеке.
– Я надеялся, что мы с Маделин как‑нибудь осядем.
– В этом своем лесу? Не глупи. С этой егозой? Кого ты дуришь? Вертайся к своему очагу. Ты еврей из Вест‑сайда. Я тебя ребенком видел в Еврейском народном институте. Тормози. Прищеми хвост. Я люблю тебя больше своих. Ты мне никогда не пудрил мозги гарвардской липой. Держись людей с добрым сердцем, любящих. Ну! Что скажешь? – Он откинул свою большую, красивую желтую голову, заглянул Герцогу в глаза, и тот снова почувствовал себя в кольце приязненных чувств. Все в бурых рытвинах, лицо Химмельштайна радостно сияло.
– Ты можешь продать эту мусорную кучу в Беркширах?
– Наверно.
– Тогда решено. Умей проигрывать. Они порушили Гайд‑парк, но тебе все одно не жизнь с выпендрешными шмо (Здесь – негодяи).. Селись ко мне поближе.
Хотя он обессилел вконец и сердце по‑дурному надрывалось, но эту сказку Герцог слушал завороженно.
– Возьми себе экономку примерно своих лет. И чтобы для этого дела годилась. Кому плохо? Или давай подберем экономку роскошного шоколадного цвета. Только японок больше не надо.
– Ты что имеешь в виду?
– Ты знаешь, что я имею в виду. А может, тебе нужна такая, чтобы прошла концлагеря и будет благодарна за домашнее тепло. Мы с тобой как заживем! Будем ходить в русскую баню на Норт авеню. Пусть меня помяли на курорте, но клал я на них: еще двигаюсь. Заживем любо‑дорого. Подберем себе ортодоксальную шуль (Синагога), расплюемся с Темплом. Ты да я – славные будем хазаны(Кантор). – Расплющив губы и выявив неброскую ниточку усов, он запел: – Мипней хатоэну голину меарцену – И за грехи наши изгнаны были из земли нашей. – Ты да я – два старозаветных еврея. – Он облучал Мозеса росисто‑зелеными глазами.