В телеграмме он объяснил положение вещей и Либби Вейн – собственно, Либби Вейн‑Эриксон‑Сисслер: она только что в третий раз вышла замуж, дом в Гавани, принадлежал мужу, химику‑технологу, – Либби незамедлительно позвонила и очень эмоционально, от чистого сердца позвала приезжать и жить, сколько захочется.
– Сними мне комнату, недалеко от пляжа, – попросил Герцог.
– Живи у нас.
– Нет‑нет, об этом не может быть речи. Не хватало еще мешать молодоженам.
– Аи, Мозес, не будь романтиком. Мы с Сисслером живем вместе уже три года.
– Все равно сейчас‑то у вас медовый месяц.
– Аи, не говори чепуху. Я расстроюсь, если ты не приедешь. У нас шесть спален. Приезжай без разговоров, я слышала, чего ты там нахлебался.
В конечном счете, как и следовало быть, он уступил. При этом он чувствовал, что поступает неправильно. Своей телеграммой он фактически вынудил у нее приглашение. Лет десять назад он крепко помог Либби, и, не заставь он ее сейчас платить долг, он нравился бы себе больше. Надо все‑таки думать, к кому обращаешься за помощью. Пошлое дело – дать слабину, подгадить.
Во всяком случае, думал он, я не буду все окончательно портить. Не буду допекать Либби своими неприятностями и предстоящую неделю рыдать на ее груди. Приглашу ее с мужем пообедать. За жизнь надо бороться. При этом главном условии ты ее сохраняешь. Чего ради тогда опускать руки? Района права. Заведи летний гардероб. У брата Шуры можно еще занять денег – он охотно дает, знает, что вернешь. В жизни действует похвальное правило: плати долги.
Так он отправился покупать себе одежду. Он посмотрел рекламы в «Нью‑Йоркере» и «Эсквайре». Наряду с молодыми администраторами и атлетами на их страницы теперь допускали людей в возрасте, с морщинистыми лицами. Побрившись чище обыкновенного и причесав щеткой волосы (что‑то он увидит в сверкающем трельяже магазина?), он поехал автобусом в центр. Выйдя на 59‑й улице, он спустился по Мадисон авеню до сороковых и по Пятой авеню пошел вспять к «Плазе». Тут и солнце вспороло серые облака. Вспыхнули витрины, Герцог заглядывал в них с пугливым интересом. Новые веяния в моде шокировали его, резали глаза: хлопчатобумажные пиджаки в полоску, шорты с красочными подтеками, как у Кандинского, – это же смех надеть такое человеку среднего возраста или старику с брюшком. Уж лучше пуританская сдержанность, чем казать сморщенные колени и варикозные вены, пеликанье пузечко и до неприличия износившееся лицо под спортивной кепкой. Конечно, Валентайн Герсбах, отбивший у него Маделин и шутя управляющийся с деревянной ногой, – тот может облечься в эти яркие, сверкающие раковые шейки. Он денди, Валентайн. У него крупное лицо, широкие скулы и тяжелый подбородок, чем‑то он напоминал Мозесу Путци Ханфштенгеля, личного пианиста Гитлера. Для рыжеволосого человека у него совершенно необыкновенные глаза – карие, глубокие, полные жизни и огня. И ресницы тоже живые – жгуче‑красные, длинные, детские. Плюс зверской густоты волосы. Нет, к своей внешности у Валентайна не было ни малейших претензий. Что чувствовалось. Он знал, что он чертовски красив. И ожидал, что женщины – причем решительно все – должны сходить с ума от него. И многие сходили – разве нет? Включая вторую миссис Герцог.
– Чтобы я это надел? – сказал Герцог продавцу в магазине на Пятой авеню. И все‑таки он купил этот пиджак в малиново‑белую полоску. А продавцу бросил через плечо, что в Старом Свете его родичи ходили в черных лапсердаках до пят.
После юношеских угрей у продавца осталась скверная кожа. У него было пунцово‑красное лицо, он дышал гнилостно, как собака. Еще и нахамил слегка Мозесу: когда он спросил размер талии и Мозес ответил «тридцать четыре», продавец сказал: «Ладно хвастать‑то».
Еще и нахамил слегка Мозесу: когда он спросил размер талии и Мозес ответил «тридцать четыре», продавец сказал: «Ладно хвастать‑то». У него это вырвалось, и Герцог, воспитанный человек, не одернул. Проявленная выдержка приятно растравляла душу. Не поднимая глаз от серого ковра, он прошел в примерочную и уже там, раздеваясь и влезая с ботинками в новые брюки, написал парню письмецо. Милый друг. Каждый‑день якшаться с уродами. Гонор. Наглость. Чванство. А ты изволь дать обхождение. Трудненько, если ты зажатый и злой. Славен прямотой житель Нью‑Йорка! Видит Бог, ты малоприятный человек. А что в ложном положении – так и мы в таком же. Учись быть повежливее. И в истинном положении нам всем может прийтись несладко. Вот у меня от вежливости разболелся живот. Что до лапсердаков, то отсюда рукой подать до алмазного дистрикта, где лапсердаки и бороды ходят косяком. Господи! – взмолился он под конец. – Прости грехи наши. И не допусти на станцию Пенна (Станция метро а «платяном квартале»).
Натянув итальянские брюки с отворотами и красно‑бело‑полосатый блейзер с узкими лацканами, он не стал подробно разглядывать себя в освещенном трельяже. Его неприятности вроде бы не отразились на фигуре, она вынесла все удары. Опустошению подверглось лицо – глаза в первую очередь, – и, увидев себя в зеркале, он побледнел.
Задумавшись о своем у молчаливых полок с одеждой, продавец не услышал шагов Герцога. Он предавался размышлениям. Торговля вялая. Снова некоторый спад. Сегодня один Мозес при деньгах. Которые еще предстоит занять у денежного брата. Шура не жмот. И брат Уилли не будет жаться. Но Мозесу проще занять у Шуры, тоже немного греховодника, чем у добропорядочного Уилли.
– Спина не морщит? – Герцог повернулся спиной к продавцу.
– Как на заказ, – ответил тот.
Ему все глубоко безразлично. Это совершенно ясно. Интереса к себе я не добьюсь, понял Герцог. Так обойдусь без него, пусть знает. Сам решу. Мое, в конце концов, дело. И, укрепившись духом, он ступил в зеркальное пространство, сосредоточив внимание на пиджаке. Пиджак сидел хорошо.
– Заверните его, – сказал он. – Брюки я тоже беру, причем мне надо сегодня. Прямо сейчас.
– Не получится. Портной перегружен.
– Сегодня, – сказал Герцог, – иначе я не играю. Я уезжаю из города.
Тут кто кого перетянет.
– Попробую на него нажать, – сказал продавец.
Он ушел, Герцог расстегнул чеканные пуговицы. На украшение сибаритского пиджака, отметил он, пошла голова какого‑то римского императора. Оставшись один, он показал себе язык и вышел из примерочной. Он вспомнил, сколько удовольствия получала Маделин от примерки в магазинах, с какой любовью, гордясь собой, смотрелась в зеркало, тут поглаживая, там поправляя, румянясь холодным лицом, полыхая голубыми глазами, встряхивая челкой, поворачиваясь камейным профилем. Она получала от себя всестороннее удовлетворение – по высшему разряду. В какой‑то их очередной переломный период она поделилась с Мозесом новыми мыслями о себе перед зеркалом в ванной. – Еще молода, – сказала она, открывая список, – красива, полна жизни. Почему все это должно достаться тебе одному?
Да Боже сохрани! Оставив в гардеробе бумагу и карандаш, Герцог поискал вокруг, на чем записать. И на обороте книжки, забытой продавцом, набросал: Обжегшись на суке, семь раз отмерь.
Перебирая стопку пляжных вещей, он посмеивался в душе, просившейся на волю, и пару плавок все‑таки купил, а увидев полку с допотопными соломенными шляпами, взял и шляпу.
Потому ли он приобретает вещи, спросил он себя, что старик Эммерих предписал ему отдых? Или готовится к новым эскападам, предполагает очередную интрижку в Виньярде? С кем, спрашивается? Да мало ли с кем.