На высокой спинке кресла, как раз над головой Доры Моисеевны, наподобие родового герба была намалевана масляной краской красная пятиконечная звезда.
Говорила старуха хриплым мужским баском. С высоты своего трона она прежде всего учинила Борису строгий допрос насчет его политических убеждений и сделала ему выговор за недостаточное знание истории коммунизма. Чтобы наверстать этот пробел, она принялась вспоминать свои собственные революционные подвиги. Да с таким жаром, словно она и сейчас готова задрать подол и бежать на баррикады. Ленина она называла запросто Вовиком и уверяла, что жена Ленина была ее интимной подругой.
Старуха вела себя столь высокомерно и нагло, что скоро Борису стало тошно от ее самовлюбленного бахвальства. Он сидел и думал: «Так вот эта старая ведьма, которую Максим загнал в Сибирь. Правильно сделал».
Потом он мягко сказал:
– Знаете, теперь революционеров сажают в специальные психбольницы – дурдома.
– Безобразие, – проскрипела старая ведьма. – Теперь бы они и Ленина в дурдом засунули.
До постели Борис добрался только после того, как выслушал всю историю революционного движения в России. Потом Дора Моисеевна сунула ему в руку пачку своих мемуаров и посоветовала почитать их перед сном.
Улегшись в постель, он наугад раскрыл рукопись. С откровенностью выживающей из ума старухи Дора описывала, как во время первой мировой войны она была медсестрой в военном госпитале:
«Когда я делала уколы шприцем, некоторые раненые так боялись моего взгляда, что отказывались от уколов, словно они опасались, что я впрысну им не лекарство, а яд.
Зачем я надела красный крест сестры милосердия? Чтобы люди думали, что я милосердная? Или мне доставляли удовольствие беспомощность этих раненых мужчин и моя власть над ними? Или меня притягивали человеческие боль и страдание и возможность покопаться в них руками? Так или иначе, но даже в госпитале я вложила свой кирпичик в дело революционной анархии».
Ночью Борису приснился профессор темных дел Малинин. Он стоял и, как классная дама, укорзиненно качал головой.
– Ай‑ай‑ай, плохо вы читали «Протоколы советских мудрецов». Иначе вы бы сразу поняли, что это за ведьма. Садизм. А из садизма получаются комплекс власти и мания величия. Эгоцентризм. А рот у нее видели как дергается? Это нервный тик
– и ротовой эротизм Фрейда. А вы заметили, что она кривобокая? Это Бог шельму метит. И душа у нее тоже кривая – шизофрения. Ведь эта стерва вам даже чашку чая не предложила.
Борис перевернулся на другой бок. Но там неизвестно откуда на него налетела ведьма Дора в развевающейся черной юбке, с бомбой в одной руке и отравленным шприцем в другой. Он хватает старуху за морщинистое, как у индюка, горло и старается свернуть ей шею. Кусаясь и царапаясь, ведьма Дора пытается воткнуть ему в бок отравленный шприц. А в другой руке у нее догорает фитиль от бомбы.
Когда бомба взорвалась, Борис проснулся и чертыхнулся. Потом он встал и запер дверь изнутри на крючок.
Утром семейство Миллеров расположилось на песчаном пляже рядом с лестницей. Милиция Ивановна сидела на пестром коврике, а Акакий Петрович стоял рядом и уныло переминался с ноги на ногу. Ему было скучно и страшно хотелось пойти и поиграть в картишки с князем Сибирским.
– Ох, у меня от этого солнца уже голова разболелась, – пожаловался он. – Знаешь что, Милиция…
– Знаю, – перебила его Милиция Ивановна. – Накрой твою глупую голову газетой. А потом, сколько раз я тебе талдычила, чтобы ты называл меня не Милиция, а Милочка. А тебе хоть кол на голове теши.
– Знаешь что, Милочка…
– Знаю. Но ты никуда не пойдешь. Не забывай, кому везет в любви, тому не везет в карты. Или ты хочешь сказать, что тебе со мной не повезло? Сядь и сиди здесь!
Борис появился на пляже только к полудню.
Судя по тому, как он зевал и потягивался, было видно, что он не выспался.
– Так я и знал, – сказал Акакий Петрович. – Эта старая дура его всю ночь агитировала.
На Милиции Ивановне был старомодный купальный костюм с короткой юбочкой вроде как у балерины. Но на том месте, которое у молодых девушек называют пикантным, зияла огромная дыра. Когда Милиция Ивановна с тяжелым вздохом развалилась на коврике, Нина зашипела:
– Ма‑ама, у тебя все печенки видно! Она толкнула Бориса локтем:
– Пойдем лучше погуляем по берегу.
Из безоблачной синевы неба наяривало Ярило‑солнце. Зеленая озерная вода ласкалась о прибрежный песок. Лесной ветерок заигрывал с деревьями, что стояли на поднимающейся от берега круче. А старые деревья смотрели на все сверху вниз, качались и шептались.
Нина шла впереди и, опустив голову, разыскивала что‑то в прибрежных камнях, среди ракушек и водорослей. Она перевернула большой камень, словно ожидая найти нам клад. Но там были только черви.
Борис в купальных трусиках шел следом за ней и следил, как ее следы слизывает упрямая вода. Потом он поднял глаза и посмотрел на Нину. В купальном костюме она выглядела на редкость соблазнительно. Хрупкие плечи, высокая грудь, тонкая, талия – и сильные тяжелые бедра здоровой самки. И кожа такая чистая и нежная. Прямо как у ребенка. И такая прозрачная, что видно, как под ней пульсируют голубоватые жилки.
Он опустил глаза вниз. Жалко, что безразличная вода так быстро смывает эти следы на песке. Он оглянулся назад. Там следы бесследно исчезли.
Посередине обрыва выступал вперед тенистый уступ‑островок, где рос большой старый клен. Его корни не давали земле осыпаться, и вокруг дерева получилась маленькая площадка.
Неожиданно для самого себя он тихо окликнул:
– Нина…
– Что?
– Видишь вон ту площадку?
– Вижу.
– Давай залезем туда.
– Зачем?
– Я хочу тебе что‑то сказать.
– А почему именно там?
– Чтобы нам никто не мешал. Как в орлином гнезде. Они вскарабкались по обрыву, добрались до. одинокого клена и улеглись плашмя на глинистой земле. Эта площадка уже давно служила убежищем для влюбленных парочек. Внизу переливалось на солнце озеро. Вверху тихо шелестели листья старого клена. Здесь хорошо было смотреть вдаль и мечтать.
– Ну…– сказала Нина.
– Скоро это дерево свалится вниз,сказал он. – Жалко…
– Почему?
– Так… Опять не останется никакого следа… О том, что я хочу тебе сказать…
Она положила свою теплую ладонь не его руку и тихо погладила, поощряя сказать то, что будут знать только старый клен да проказник‑ветер.
– Когда я тебе это скажу, пожалуйста, не говори мне ничего… Ни да, ни нет… Только выслушай и прими к сведению… Хорошо?
Девушка продолжала ласкать его руку. Ее глаза смотрели вдаль мечтательно и задумчиво.
– Видишь ли, Нина, – медленно сказал он, – мне кажется… что я люблю тебя… И я был бы очень счастлив, если бы ты стала моей женой.
Со старого клена упал маленький листик и, покружившись в воздухе как молчаливый свидетель, опустился между ними на землю. Нина взяла его и стала рассматривать, словно отыскивая в его падении какой‑то тайный смысл. Потом она поднесла его к губам, лаская маленький листик как живое существо.
– Хорошо здесь, – тихо сказала она. – Так хорошо, как редко бывает в жизни.
Откуда‑то с кручи по обрыву посыпалась струйка песка. там шмыгнула ящерица в погоне за мухой. Нина вдруг почувствовала телом сырость земли, на которой они лежали. От горячего солнца и влажной земли исходил какой‑то призывный запах.