- Пустячки!
Вокульский глянул нанегосбоку иулыбнулся,видя,чтокстарику
возвращается хорошее настроение.
- А что слышно в городе?В магазине,покуда ты там, разумеется, все в
порядке.
- В городе...
- Старыепокупатели наспо-прежнему посещают?-прервал Вокульский,
быстрее зашагав по комнате.
- Да! Появились и новые.
- А... а...
Вокульский остановился,словно внерешимости.Онналилсебеснова
стакан вина и выпил его залпом.
- А Ленцкий покупает у нас?
- Чаще берет в кредит.
- Ах, берет... - Вокульский перевел дух. - А как его дела?
- Кажется,он совсем разорился,и,должно быть,в этом году наконец
пустят с молотка его дом.
Вокульский наклонился к диванчику и принялся играть с Иром.
- Скажи, пожалуйста... А панна Ленцкая замуж не вышла?
- Нет.
- И не выходит?
- Весьма сомнительно.Кто внаши дни женится набарышне,укоторой
большие претензии,а приданого нет?Так и состарится, хотя и хороша собою.
Ясное дело...
Вокульский встал ипотянулся.Наего суровом лице появилось какое-то
странно мягкое выражение.
- Дорогой ты мой старина!-сказал он,беря Игнация за руку.-Мой
славный старый дружище!Ты даже не догадываешься,как я счастлив, что вижу
тебя,да еще вэтой комнате.Помнишь,сколько вечеров иночей япровел
здесь...кактыкормилменя...какотдавал мнелучшее своеплатье...
Помнишь?
Жецкийпристально посмотрелнанегоиподумал,что,видно,вино
недурное, если у Вокульского так развязался язык.
Вокульский уселся на диванчик,откинулся на спинку и заговорил, словно
сам с собой:
- Ты и понятия не имеешь, что я вытерпел, вдали от всех, не зная, увижу
лиещекого-нибудь извас,совсем один...Понимаешь ли,самое страшное
одиночество -не то,которое окружает человека, а пустота внутри, когда не
уносишь с родины ни одного теплого взгляда, ни одного приветливого слова, ни
даже искорки надежды...
Пан Игнаций заерзал на стуле, собираясь возразить.
- Позволь напомнить тебе,-заметил он,-что вначале яписал тебе
оченьсердечные письма,пожалуй,дажеслишком сентиментальные.Номеня
задели твои краткие ответы.
- Разве я на тебя обижаюсь?
- Еще меньше у тебя причин обижаться на остальных служащих,которые не
знают тебя так близко, как я.
Вокульский очнулся.
- Да я ни к кому из вас не имею претензий. Пожалуй, чуточку к тебе, что
так мало писал о...городских делах... К тому же "Курьер" часто пропадал на
почте, известия доходили с большими перерывами, и тогда меня начинали мучить
мрачные предчувствия.
- Почему? Ведь у нас войны не было, - удивился Игнаций.
- Ах да!..Вы совсем даже неплохо веселились.Помню,в декабре у вас
тут устраивали великолепные живые картины. Кто выступал в них?
- Ну, я такими глупостями не интересуюсь.
- Верно.Ая в тот день и десяти тысяч рублей не пожалел бы,лишь бы
увидеть их. Еще большая глупость! Не так ли?..
- Конечно... хотя многое объясняется одиночеством, скукой...
- А может быть,тоскою,-прервал Вокульский.- Она пожирала у меня
каждую минуту,свободную отработы,каждый часдосуга.Налей мневина,
Игнаций.
Он выпил и снова зашагал по комнате, говоря приглушенным голосом:
- Первый раз это нашло на меня во время переправы через Дунай,которая
продолжалась с вечера до глубокой ночи.Я плыл один с перевозчиком-цыганом.
Разговаривать нельзя было,и я молча разглядывал окрестности.В тех местах
берега песчаные,как у нас. И деревья похожи на наши ивы, и холмы, поросшие
орешником,и темные купы сосен. На минуту мне показалось, что я на родине и
что кночи яснова увижусь с вами.Спустилась желанная ночь,но не стало
видно берегов.Я был один на бесконечной полосе воды,в которой отражались
бледные звезды.И мне подумалось,что вот я так страшно далеко от дома,и
эти звезды сейчас единственное, что еще связывает меня с вами, но в этот миг
там,у вас,никто,быть может, на них и не смотрит, никто меня не помнит,
никто!.. Я почувствовал, как что-то словно разорвалось внутри меня, и только
тогда понял, какая глубокая рана у меня в душе.
- Этоправда,яникогда неинтересовался звездами,-тихосказал
Игнаций.
- С того дня началась у меня странная болезнь,- продолжал Вокульский.
- Покаяписалписьма,составлял счета,получал товары,рассылал своих
агентов,пока чуть лине на себе тащил иразгружал сломавшиеся телеги или
подстерегал крадущегося грабителя,-ябылболее илименее спокоен.Но
стоило мне оторваться от дел или хотя бы на минуту отложить перо,и я сразу
чувствовал боль,как будто у меня, - понимаешь, Игнаций, - как будто у меня
всердцезастряла песчинка.Бывало,яхожу,ем,разговариваю,трезво
рассуждаю,осматриваю красивые окрестности,дажесмеюсь ивеселюсь -и,
несмотрянаэто,чувствую внутрикакое-тотупоепокалывание,какое-то
неясное беспокойство, еле-еле заметную тревогу.
Эта хроническая подавленность,невыразимо мучительная, из-за малейшего
пустяка могла перейти в бурю.Дерево знакомого вида,обнаженный холм, цвет
облаков,полет птицы,даже порыв ветра без всякого повода вызывали уменя
такой прилив отчаяния,что я бежал от людей.Я искал пустынный уголок, где
быможно было,небоясь,чтокто-нибудь услышит,броситься наземлю и
по-собачьи завыть от боли.
Иногда во время этих одиноких скитаний,когда ябежал от самого себя,
меня застигала ночь.Тогда из-за кустов,поваленных деревьев,из расщелин
являлись предо мною тени прошлого игрустно качали головой,глядя наменя
остекленелыми глазами.