НоменяустрашилпиршественныйстолБогасостаткамижертвенной
трапезы. И отец сказал:
--О главном неговорят припомощи праха.Не медлинад мертвецами.
Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый.
-- Но где же искать мне главное? -- закричал я отцу. И отец ответил:
-- Тыпоймешьсуть каравана, увидев его в пути. Забудь тщетуслови
смотри:на пути каравана пропасть, онобходит ее; скала -- он огибаетее;
если песок слишком мелок,находитпесок плотнее,но всегдаон идет туда,
куда идет. Верблюды завязли в солончаке,погонщики суетятся, вызволяютих,
отыскиваютпочву понадежней,исновакараванидеттуда, кудашел. Пал
верблюд,караваностановился,погонщиксвязалузломлопнувшую веревку,
перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяя
своему пути.Случается, умираетвожатый. Погонщики собираются вокруг него.
Выкапываютвпескемогилу. Спорят. И выбрав наего местодругого, вновь
следуют за своей звездой.Своемупутиподчиняется караван, направление --
вот для него опорный камень на невидимом склоне.
Городскиесудьивынеслиприговормолодой преступнице: пустьсолнце
бичует нежную оболочку ее плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне.
-- Сейчас ты поймешь, что для человека главное, -- сказал мне отец.
И вот я опять у него в седле.
Мы ехали, а солнце, совершаядневнойпуть,казнило виновную, иссушая
кровь,слюну,потмолодоготела.Выпилооноивлажноесияниеглаз.
Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали к
порогу запретной равнины.Там,на темной скале, белела нагота юноготела,
словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих в
земныхглубинах. Переплетяруки,точь-в-точь лоза,уже потрескивающаяв
пламени, -- виновная взывала к милосердию Господа.
-- Послушай ее, она говорит оглавном, -- сказал отец.Но я был мал и
потому малодушен.
-- Как она мучается! -- сказал я. -- Как ей, наверное, страшно...
-- Мучается и страшится стадо, укрытое в хлеве, -- ответил отец. -- Она
превозмогла эти две болезни и теперь постигает истину.
Я вслушался в ее плач. Затерянная в бескрайней ночи, она молила о свете
лампы, о стенахдома вокругнее,оплотно запертой двери.Однапосреди
безликой Вселенной,зваларебенка, которого целовала передсном и который
былдлянее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь,
напустыннойравнине,славилазнакомые,успокоительныешагимужа,он
вернулсяк вечерудомой и поднимается по ступеням. Праздная,затерянная в
беспредельности,молилавернуть ей будничные тяготы, без которых наступает
несуществованье: шерстяную кудель для пряжи, грязную миску, чтобы ее вымыть,
ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка,а не чужого. Она
взывала к спасительной надежности дома.
Она молилась, и ее молитва сливалась
с вечерней молитвой всей деревни.
Голова осужденнойпоникла, и отецпосадилменяксебе в седло.Мы
помчались.
-- Вечером в шатрах ты услышишь ропот и возмущение моей жестокостью, --
сказал он мне. -- Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я кую
человека.
Я знал, мой отец добр.
И вот что он говорил:
-- Я хочу, чтобы они любилиговорливые родники, ровную зеленьячменя,
укрывшуюрастрескавшееся отзнояполе.Хочу, чтобыславилисменяющиеся
временагода.Исозревалисами,подобноплодам,благодарятишинеи
неторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленно
перетекаетнаследиеодногопоколения кдругому, и яне хочу,чтобы мед
расточилсяв пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себяветвью большого дерева
-- щедройоливы. Ветвью,котораяждет.Тогда каждому станет понятно, что
колеблетегомощноедыхание Господа,словно ветер,испытующийдрево на
прочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассвету
иот рассвета опять в потемки, клету от зимы и отзимы к лету, от нивы к
зерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам.
Исследуя последовательность, изучая отличия, что узнаешь ты о человеке?
О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина -- это ли дерево?
Чтобыпонять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся снебом, -- вотчто
такоедерево.Такови ты, дитя мое,человек. БогРождает тебя,растит,
полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом,то
готовностью простить, апотом возвращаетвсвоелоно. Но тыне вот этот
школьник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление
-- вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью,
неотторжимойот оливы,то и у переменокажется вкус вечности. Всевокруг
тебяобрететнезыблемость.Веченговорливыйродник,утолявшийжажду
праотцев,вечнысияниеглазулыбнувшейсятебевозлюбленнойиночная
свежесть.Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, --
жнецом, увязывающим тугой сноп.
II
С самой высокой башни крепости вижу: не нуждаются в жалости страждущие,
упокоившиесявлоне Господаи носящиепоним траур.Усопший, о котором
помнят, живее имогущественней живущего. Вижу смятенье живущихи сострадаю
им.
Их я хочу исцелить от тоски и безнадежности.
Сострадаю тому,кто открылглазав праотеческой тьмеи поверил, что
кровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути.
Я запрещаю расспрашивать его, ибо знаю:нет ответа, который истощил бы
любопытство. Вопрошающий отверзает бездну.
Глубины сердца ведомы мне, и знаю: избавив вора от нищеты, я не избавлю
егоотжеланияворовать,иосуждаюбеспокойство,толкающееворана
преступление.