После этого Збышка спросили, имел ли он намерение убить посла, и он не стал этого отрицать. "Я кричал ему издали, - сказал Збышко, - чтобы
он наставил копье - ведь живой он не дал бы сорвать с себя шлем, - но, крикни он мне издали, что он посол, я бы его оставил в покое".
Эти слова понравились рыцарям, которые из сочувствия к отроку целой толпой явились на суд, и тотчас раздались многочисленные голоса:
- Это верно, почему он не кричал?
Но лицо каштеляна оставалось угрюмым и суровым. Приказав присутствующим соблюдать тишину, он сам помолчал с минуту времени, а затем,
устремив на Збышка испытующий взор, спросил:
- Можешь ли ты поклясться на распятии, что не видел плаща и креста?
- Никак не могу! - ответил Збышко. - Если б я не видел креста, я бы подумал, что это наш рыцарь, а на нашего я не стал бы нападать.
- А какой же под Краковом мог очутиться другой крестоносец, как не посол или кто-нибудь из посольской свиты?
Збышко на это ничего но ответил, потому что отвечать было нечего.
Всем было ясно, что если бы не пан из Тачева, то теперь, к вечному стыду польского народа, перед судом лежал бы не панцирь посла, а сам
посол с пронзенной грудью, так что даже те, кто от всего сердца сочувствовал Збышку, понимали, что приговор не может быть милостивым.
Через минуту каштелян сказал:
- Поскольку в запальчивости ты не подумал, на кого нападаешь, и не по злобе это учинил, зачтется и простится тебе это спасителем нашим, но
ты, бедняга, предай душу свою в руки пресвятой девы, ибо закон не может тебя простить...
Збышко готов был ко всему, и все же при этих словах он побледнел, однако тут же откинул назад свои длинные волосы, перекрестился и сказал:
- Воля божья! Что ж, ничего не поделаешь!
Затем он повернулся к Мацьку и показал ему глазами на Лихтенштейна, как бы прося помнить о нем, а Мацько кивнул головой в знак того, что
все понимает и все помнит. Этот взгляд и это движение не ускользнули от Лихтенштейна, и хотя в груди его билось сердце столь же злобное, сколь и
отважное, однако на короткое мгновение трепет объял его, таким страшным и зловещим было лицо старого воина. Крестоносец понял, что между ним и
старым рыцарем, лица которого он под шлемом не мог даже хорошенько рассмотреть, отныне начнется борьба не на жизнь, а на смерть, что если бы он
пожелал даже скрыться от старика, все равно это ему не удастся, и, когда кончится его посольство, они неизбежно встретятся хотя бы в том же
Мальборке.
Тем временем каштелян удалился в соседнюю комнату, чтобы продиктовать искусному писцу приговор Збышку. В перерыве то один, то другой рыцарь
говорил, подойдя к крестоносцу:
- Чтоб тебя на страшном суде милостивей осудили! Крови радуешься?
Но Лихтенштейну важно было только мнение Завиши, который снискал себе широкую славу ратными подвигами, знанием рыцарских законов и
строжайшим их соблюдением. Когда речь шла о рыцарской чести, к нему обращались по самым сложным делам, причем приезжали порой издалека, и никто
не смел ему противоречить не только потому, что единоборство с ним было делом немыслимым, но и потому, что его почитали "зерцалом чести". Слово
упрека или похвалы из его уст быстро разносилось среди рыцарей Польши, Венгрии, Чехии, Германии, и оно одно уже могло принести худую или добрую
славу.
Слово
упрека или похвалы из его уст быстро разносилось среди рыцарей Польши, Венгрии, Чехии, Германии, и оно одно уже могло принести худую или добрую
славу.
Лихтенштейн приблизился к нему и, как бы желая оправдать свою жестокость, сказал:
- Один только великий магистр с капитулом мог бы его помиловать, - я не могу...
- Ваш магистр нам не указ. Не он, а только наш король может его помиловать, - возразил Завиша.
- Но как посол я должен был потребовать возмездия.
- Ты, Лихтенштейн, прежде всего не посол, а рыцарь...
- Неужели ты думаешь, что я уронил свою рыцарскую честь?
- Ты знаешь наши рыцарские книги и знаешь, что рыцарь должен следовать двум зверям: льву и ягненку. Кому же из них ты в этом случае
следовал?
- Ты мне не судья...
- Ты спрашивал у меня, не уронил ли свою рыцарскую честь, вот я тебе и ответил, что об этом думаю.
- Стало быть, плохо ответил, коли твое слово мне колом поперек горла стало.
- Не моим, а своим злым словом ты подавишься.
- Но Христос мне зачтет, что я больше заботился о величии ордена, нежели о твоих похвалах.
- Он всех нас будет судить.
Дальнейший разговор был прерван появлением каштеляна и писца. Хотя все уже знали, что приговор будет суровым, однако воцарилась немая
тишина.
Каштелян занял место за столом и, взяв в руки распятие, велел Збышку стать на колени.
Писец стал читать по-латыни приговор. Ни Збышко, ни присутствовавшие на суде рыцари не понимали по-латыни, однако все догадались, что это
смертный приговор. Когда писец кончил читать, Збышко стал бить себя в грудь, повторяя:
- Боже, милостив будь ко мне, грешному!
Затем он встал и бросился в объятия Мацька, который молча стал целовать его в голову и глаза.
В тот же день вечером на четырех углах рынка герольд под звуки труб оповестил рыцарей, гостей и горожан, что благородный Збышко из Богданца
по приговору каштелянского суда будет обезглавлен мечом...
Но в те времена было в обычае перед смертью распорядиться до последней мелочи имуществом, и приговоренным к смертной казни всегда давали
время договориться о наследстве с родными, да и примириться с богом; поэтому Мацьку легко удалось испросить разрешение отсрочить смертную казнь.
Лихтенштейн тоже не настаивал на немедленном приведении приговора в исполнение, понимая, что оскорбленный орден получил удовлетворение и не
стоит больше гневить могущественного монарха, к которому он был послан не только для участия в торжествах по случаю крестин, но и для
переговоров о земле добжинской. Однако самым важным во всем этом деле было здоровье королевы. Епископ Выш и слышать не хотел о том, чтобы
обезглавить Збышка до разрешения королевы от бремени, он справедливо полагал, что, узнав о казни, которую трудно будет от нее утаить, королева
непременно растревожится, а это может гибельно отразиться на ее здоровье. Таким образом, для последних распоряжений и прощания со знакомыми
Збышку оставалось, быть может, даже несколько месяцев.
Мацько навещал его каждый день и утешал, как умел. С тоской говорили они о неизбежной смерти Збышка и с еще большей тоской о том, что род
их может угаснуть.
- Ничего не поделаешь, придется вам жениться, - сказал однажды Збышко.