Подъехали телеги. Каралаши начали переносить на них поклажу
из колымаги, и скоро все было готово.
Учтивый боярин господин Розван Урсу уступил дамам собственную карету, наместник сел в седло, и все двинулись.
День уже клонился на покой. Разлившиеся воды Кагамлыка сияли золотом заходящего солнца и пурпуром заката. Высоко в небе собрались стайки
легких туч; они, постепенно алея, тихо двигались к горизонту, точно, утомясь парением в поднебесье, собирались улечься спать в какую-то
неведомую колыбель. Скшетуский ехал рядом с княжной, но беседою ее не занимал, потому что говорить, как они только что разговаривали, при
посторонних не мог, а слова, ничего не значащие, на язык не шли. И только чувствовал он в своем сердце сладость, а в голове его что-то шумело,
точно вино.
Вся процессия бодро устремлялась вперед, и тишину нарушало только фырканье лошадей да звон стремени о стремя. Потом на задних возах
каралаши затянули тоскливую валашскую песню, однако вскоре умолкли, и тогда сделался слышен гнусавый голос пана Лонгина, благолепно
распевающего: “Я причина на небеси свету немеркнущему и, яко мгла, покрыла твердь всяческую”. Тем временем стемнело. Звездочки замерцали в небе,
а с влажных лугов поднялись белые, подобные морям бескрайним, туманы.
Въехали в лес, но не проехали и нескольких верст, как послышался конский топот и пятеро всадников возникли впереди. Это были княжичи,
узнавшие от возницы о приключившейся их матери беде и спешившие на помощь, ведя с собой повозку, запряженную четверней.
- Это вы, сынки? - окликнула старая княгиня.
Всадники подъехали к телегам.
- Мы, мать!
- Ну, здравствуйте! Благодаря этим вот сударям мне уж и не нужна помощь. А это сынки мои, которых я вашему покровительству, милостивые
государи, препоручаю: Симеон, Юр, Андрей и Миколай. А кто ж там пятый? - сказала она, вглядываясь внимательней. - Гей! Ежели в потемках старые
глаза не обознались, это, никак, Богун, а?
Княжна внезапно откинулась в глубь кареты.
- Поклон вам, княгиня, и вам, княжна Елена! - промолвил пятый ездок.
- Богун! - сказала старуха. - Из полка, соколик, прибыл? А с торбаном ли? Ну здравствуй, здравствуй! Гей, сынки! Я уж пригласила их
милостей господ на ночлег в Разлоги, а теперь вы им поклонитесь! Гость в дом - бог в дом! Не побрезгуйте, судари, кровом нашим.
Булыги поснимали шапки.
- Покорно просим ваши милости в недостойные пороги.
- Они уже согласились - и его светлость господин посол, и его милость господин наместник. Знатных кавалеров принимать будем: только вот не
знаю, придется ли им, к деликатесам придворным привыкшим, по вкусу наше убогое хлебово.
- Солдатским мы хлебом, не дворским вскормлены, - сказал Скшетуский.
А господин Розван Урсу добавил:
- Едал я уже радушный хлеб в шляхетских домах и знаю, что дворскому до него далеко.
Повозки двинулись, и старая княгиня заговорила снова:
- Давно, ох давно миновали добрые для нас времена. На Волыни да на Литве есть еще Курцевичи, которые и жолнеров наемных держат, и во всем
по-господски живут, только они кровных своих, какие победнее, знать не хотят, за что господь с них и взыщет. У нас же прямо-таки нужда казацкая,
и вы, судари, должны нам ее простить, а что ото всей души предложено будет, принять с открытым сердцем.
У нас же прямо-таки нужда казацкая,
и вы, судари, должны нам ее простить, а что ото всей души предложено будет, принять с открытым сердцем. Я с пятью сыновьями сидим на одной
деревеньке да на десяти с лишним слободках, а при том еще и оную барышню опекаем.
Слова эти наместника удивили, ибо в Лубнах он слышал, что Разлоги были немалым шляхетским имением и принадлежали некогда князю Василю, отцу
Елены. Однако поинтересоваться, каким образом перешли они в руки к Константину и его вдове, он счел неуместным.
- У вас, значит, любезная сударыня, пять сыновей? - вступил в разговор Розван Урсу.
- Было пятеро, один в одного, - ответила княгиня. - Да только старшему, Василю, нехристи в Белгороде очи факелами выжгли, отчего он умом
повредился. Когда молодые в поход уходят, я остаюсь только с ним да с панною, с которою одни хлопоты, радости же никакой.
Высокомерный тон, с каким старая княгиня говорила о племяннице, был столь явен, что не ускользнул от внимания Скшетуского. В груди его
закипел гнев, и он чуть было не сказал грубое слово, но брань замерла на устах, когда, взглянув на княжну, поручик при свете месяца увидел в
глазах ее слезы...
- Что с тобою, любезная барышня? Отчего плачешь? - тихо спросил он.
Княжна не ответила.
- Я не могу видеть твоих слез, - сказал Скшетуский и наклонился к ней, а заметив, что старая княгиня беседует с господином Розваном Урсу и
не глядит в их сторону, продолжал допытываться: - Ради бога, скажи хоть слово, ибо, клянусь небом, я кровь и здоровье отдам, лишь бы тебя
утешить.
Внезапно поручик почувствовал, что кто-то из верховых так сильно теснит его, что кони чуть ли не боками трутся.
Разговор с княжною прервался, а Скшетуский, удивленный и разозленный, поворотился к невеже.
При свете месяца он увидел глаза, глядевшие дерзко, вызывающе и вместе с тем насмешливо.
Страшные очи эти светились, точно волчьи глазища в темном бору.
“Это еще что такое? - подумал наместник. - Бес или кто?” - и, глядя в упор в горящие зрачки, спросил:
- А с чего это ты, сударь, конем напираешь и глазами меня буровишь?
Всадник ничего не ответил, однако глядеть продолжал так же упорно и нахально.
- Ежели темно, могу огня высечь, а ежели узка дорога, давай-ка в степь! - сказал наместник, повышая голос.
- А ти одлiтай, ляшку, од коляски, коли степ бачиш, - ответил всадник.
Наместник, будучи человеком в решениях скорым, без лишних слов так сильно пнул лошадь наглеца в брюхо, что та всхрапнула и одним скачком
прыгнула к самой обочине.
Всадник ее осадил, и какое-то мгновение казалось, что он собирается броситься на Скшетуского, но тут раздался резкий, повелительный голос
старой княгини:
- Богун, що з тобою?
Эти слова произвели немедленное действие. Всадник поворотил коня на месте и переехал по другую сторону кареты к княгине, та же продолжала:
- Що з тобою? Эй! Ты не в Переяславе и не в Крыму, а в Разлогах, не забывай. А теперь поезжай-ка вперед да проведи телеги, а то яр сейчас
будет, а в яру темно. Ходи, сiромаха!
Скшетуский был сколько удивлен, столько и разгневан. Богун этот, как видно, искал ссоры и добился бы своего, но зачем? С чего вдруг это
нежданное недоброжелательство?
В голове наместника мелькнула мысль, что причиною тому княжна, и он в этой мысли утвердился, когда, взглянув на лицо девушки, увидел,
несмотря на ночную тьму, что оно было белее полотна и что написан на нем нескрываемый ужас.