Уже много лет ходили слухи о большой войне с басурманами, которую король замышлял, чтобы добрым молодцам была добыча, но ляхи этому
противились - так что теперь все слухи перемешались и посеяли в душах человеческих тревогу и ожидание чего-то неслыханного.
Встревоженность эта проникла даже в лубенские стены. На такое закрывать глаза не следовало, и, уж конечно, не сделал этого князь Иеремия. В
державе его беспокойство хоть и не переросло в брожение, ибо страх всех сдерживал, но спустя какое-то время с Украины стали доходить слухи, что
кое-где холопы выходят из повиновения шляхте, убивают евреев, что силою хотят записаться в реестр - с погаными воевать, и что число беглых на
Сечь множится.
Поэтому князь, разослав письма к краковскому правителю, к пану Калиновскому и к Лободе в Переяслав, велел сгонять стада из степей и
стягивать войска со сторожевых поселений. Тем временем пришли утешительные известия. Господин великий гетман сообщил все, что знал о
Хмельницком, полагая, однако, невозможным, чтобы из этого дела смута какая-нибудь могла возникнуть; господин польный гетман отписал, что
“гультяйство, по своему обыкновению, точно рои, весною бесится”. Один лишь старый хорунжий Зацвилиховский прислал ответ, в котором заклинал
князя ко всему отнестись серьезно, ибо великая гроза надвигается с Дикого Поля. О Хмельницком же сообщал, что тот из Сечи в Крым поспешил -
просить у хана помощи. “А как мне из Сечи други доносят, - стояло в письме, - будто там кошевой со всех луговин и речек пешее и конное войско
собирает, не толкуя никому, зачем делает так, то полагаю я, что гроза эта обрушится на нас, и ежели случится такое с татарской подмогою, дай
боже, чтобы погибель всем землям русским не приключилась”.
Князь верил Зацвилиховскому больше, чем гетманам, ибо понимал, что на всей Руси никто так не знает казаков и их козней. Поэтому принял он
решение собрать как можно больше войска, а пока что обстоятельно разобраться в происходящем.
Однажды утром велел он позвать Быховца, поручика валашской хоругви, и сказал ему:
- Поедешь, сударь, с посольством от меня к пану кошевому атаману на Сечь и вручишь ему это письмо с моею княжескою печатью. А чтобы знал
ты, чего там держаться, скажу тебе вот что: письмо это - всего лишь предлог, а цель посольства в голове твоей милости должна оставаться,
подмечай все, что у них происходит, сколько войска собрали и собирают ли еще. Особенно же постарайся каких-нибудь тамошних людей на свою сторону
привлечь и про Хмельницкого хорошенько все разузнать, где находится и правда ли, что в Крым поехал у татар помощи просить. Ясно?
- Как день.
- Поедешь на Чигирин, но в дороге более одной ночи не отдыхай. По приезде пойдешь к хорунжему Зацвилиховскому, дабы снабдил тебя письмами к
своим друзьям на Сечи, каковые письма друзьям этим секретно передашь. От них все и узнаешь. Из Чигирина поплывешь в Кудак, поклонишься от меня
пану Гродзицкому и отдашь ему вот это письмо. Он тебя велит переправить через пороги и предоставит необходимых перевозчиков. В Сечи, однако, не
прохлаждайся, гляди, слушай и спеши обратно, ежели живой останешься, ибо экспедиция эта нелегкая.
- Ваше княжеское сиятельство, можете располагать жизнью моей! Людей много взять?
- Сорок человек сопровождения. Отправишься нынче под вечер, а перед отъездом приходи за инструкциями. Важную миссию поручаю я тебе,
любезный сударь.
Быховец вышел обрадованный, а в прихожей встретил Скшетуского и нескольких офицеров от артиллерии.
Отправишься нынче под вечер, а перед отъездом приходи за инструкциями. Важную миссию поручаю я тебе,
любезный сударь.
Быховец вышел обрадованный, а в прихожей встретил Скшетуского и нескольких офицеров от артиллерии.
- Зачем звали? - поинтересовались они.
- Мне в дорогу сегодня.
- Куда же? Куда это?
- В Чигирин, а оттуда - дальше.
- Тогда пойдем-ка со мною, - сказал Скшетуский.
И, пришед с ним к себе на квартиру, давай упрашивать Быховца, чтобы тот ему поручение уступил.
- Ежели ты друг, - говорил он, - проси, чего хочешь, коня турецкого, скакуна, не пожалею, только бы поехать, потому как душа моя в те
стороны рвется! Денег хочешь - пожалуй, только уступи. Славы особой там не добудешь, потому что прежде того война, если ей суждено быть,
начнется - а погибнуть можно. Я ведь знаю, Ануся тебе, как и многим, мила - а уедешь, ее у тебя и отобьют.
Последний аргумент более прочих подействовал на пана Быховца, однако на уговоры он не поддавался. Что скажет князь, если он согласится. Не
осерчает ли? Такое поручение - фавор от князя.
Скшетуский тотчас поспешил к князю и попросил немедленно о себе доложить.
Спустя минуту паж сообщил, что князь дозволяет войти.
Сердце стучало в груди наместника, опасавшегося услышать краткое “нет!”, после чего пришлось бы на всем поставить крест.
- Что скажешь? - молвил князь.
Скшетуский бросился к его ногам.
- Светлейший княже, я пришел покорнейше умолять, чтобы поездка на Сечь была поручена мне. Быховец по дружбе, может, и уступил бы, потому
что мне она важнее жизни, да только он опасается, не будешь ли ты, ваша княжеская светлость, сердит на него.
- Господи! - воскликнул князь. - Да я бы никого другого, кроме тебя, и не послал бы, но показалось мне, что ты поедешь неохотно, недавно
столь долгую дорогу проделав.
- Светлейший княже, хоть бы и каждый день был я посылаем, всегда libenter <охотно (лат.).> в те стороны ездить буду.
Князь остановил на нем долгий взгляд черных своих глаз и, помолчав, спросил:
- Что же у тебя там такое?
Наместник, не умея вынести испытующего взгляда, смешался, словно в чем-то провинился.
- Видно, придется рассказать все как есть, - сказал он, - ибо от проницательности вашего княжеского сиятельства никакие arcana <тайны
(лат.).> утаить не можно; не знаю только - отнесется ли ваша милость с сочувствием к словам моим.
И он стал рассказывать, как познакомился с дочкой князя Василя, как влюбился в нее и как жаждет теперь ее навестить, а по возвращении из
Сечи увезти в Лубны, чтобы от казацкого разгула и Богуновых домогательств уберечь. Умолчал он только о махинациях старой княгини, ибо тут
связывало его слово. Зато он так стал умолять князя, чтобы функции Быховца ему перепоручил, что князь сказал:
- Я бы тебе и так поехать дозволил, и людей бы дал, но коль скоро ты столь разумно придумал собственную склонность сердечную с моим
поручением согласить, остается мне пойти навстречу.
Сказав это, он хлопнул в ладоши и велел пажу позвать пана Быховца.
Обрадованный наместник припал к руке князя, а тот стиснул в ладонях голову его и велел не падать духом.