Останетесь вы в Разлогах, у меня
своего добра хватит.
Княгиня сразу повеселела и сказала:
- Садись же, ваша милость, и пребывай в приятности, как я, видя тебя.
- Княжна здорова? Где она?
- Уж я понимаю, что не ко мне ты приехал, мой кавалер. Здорова она, здорова; от амуров этих девка еще глаже стала. Да я ее тотчас и кликну,
а сама приберусь малость - стыдно мне в таком виде гостя принимать.
Одета была княгиня в платье из линялой набойки, поверх которого был накинут кожух; обута же в яловые сапоги.
Но тут Елена, хоть и непозванная, влетела в горницу, узнав от татарина Чехлы, кто приехал. Вбежав, запыхавшаяся и красная, как вишня, она
никак не могла отдышаться, и только глаза ее смеялись счастьем и радостью. Скшетуский кинулся к ней руки целовать, а когда княгиня намеренно
вышла, стал целовать в уста, потому что человек он был пылкий. Она же не очень и противилась, слабея от счастливого восторга.
- А я вашу милость и не ждала, - шептала она, жмуря свои прелестные очи. - Да уж не целуй так, негоже оно.
- Как не целовать, - отвечал рыцарь, - ежели мне и мед не столь сладок? Я уж думал - засохну без тебя; сам князь велел поехать.
- Значит, ему известно?
- Я признался. А он еще и рад был, вспомнив про князя Василя. Эй, видать, опоила ты меня чем-то, девица, ничего и никого, кроме тебя, не
вижу!
- Милость это божья - таковое ослепление твое.
- А помнишь, как кречет руки наши соединил? Видно, оно суждено было.
- Помню...
- Когда я в Лубнах с тоски на Солоницу ходил, ты мне словно живая являлась, а руки протяну - исчезаешь. Но теперь никуда ты от меня не
денешься, и ничего уже нам больше не помешает.
- Если и помешает, то не по воле моей.
- Скажи, любезен ли я тебе?
Елена опустила очи, но ответила торжественно и четко:
- Как никто другой в целом свете.
- Пускай меня золотом и почестями осыплют, я предпочту эти слова, ибо вижу, что правду ты говоришь, хоть сам не знаю, чем сумел заслужить
благосклонность такую.
- Ты меня пожалел, приголубил, вступился за меня и такие слова сказал, каких я прежде никогда не слыхала.
Елена взволнованно умолкла, а поручик снова стал целовать ей руки.
- Госпожою мне будешь, не женой, - сказал он.
И оба замолчали, только он взора с нее не сводил, торопясь вознаградить себя за долгую разлуку. Девушка показалась ему еще красивей, чем
раньше. В сумрачной этой горнице, в игре солнечных лучей, разбивающихся в радуги стеклянными репейками окон, она походила на изображения
пречистых дев в темных костельных приделах. Но при этом от нее исходила такая теплота и такая жизнерадостность, столько прелестной женственности
и очарования являл собою и лик, и весь облик ее, что можно было голову потерять, без ума влюбиться и любить вечно.
- От красы твоей я ослепнуть могу, - сказал наместник.
Белые зубки княжны весело блеснули в улыбке.
- Анна Борзобогатая, наверно, в сто раз краше!
- Ей до тебя, как оловянной этой тарелке до луны.
- А мне его милость Редзян другое говорил.
- Его милость Редзян по шее давно не получал. Что мне та панна! Пускай другие пчелы с цветка того мед берут, там их достаточно жужжит.
Дальнейшая беседа была прервана появлением старого Чехлы, явившегося приветствовать наместника. Он полагал его уже своим будущим господином
и поэтому кланяться начал от порога, восточным обычаем, выказывая уважение.
- Ну, старый, возьму с девицей и тебя. Ты ей тоже служи до смерти.
- Недолго уже и ждать, господин! Да сколько жить, столько служить. Нет бога, кроме бога!
- Этак через месяц, как вернусь из Сечи, уедем в Лубны, - сказал наместник, обращаясь к Елене. - А там ксендз Муховецкий с епитрахилью
ждет.
Елена обомлела.
- Ты на Сечь едешь?
- Князь с письмом послал. Но ты не пугайся. Персона посла даже у поганых неприкосновенна. Тебя же с княгинею я хоть сейчас отправил бы в
Лубны, да вот дороги страшные. Сам испытал, даже верхом не очень проедешь.
- А к нам надолго?
- Сегодня к вечеру на Чигирин двинемся. Раньше прощусь, скорей ворочусь. Княжья служба. Не моя воля, не мой час.
- Прошу откушать, коли налюбезничались да наворковались, - сказала, входя, княгиня. - Ого! Щеки-то у девки пылают, видно, не терял ты
времени, пан кавалер! Да чего там, так оно и быть должно!
Она покровительственно похлопала Елену по плечу, и все пошли обедать. Княгиня была в прекрасном настроении. По Богуну она уже давно
отпечалилась, к тому же благодаря щедрости наместника все складывалось так, что Разлоги “cum борис, лесис, границибус et колониис” она могла
считать собственностью своей и сыновей своих.
А богатства это были немалые.
Наместник расспрашивал про князей, скоро ли вернутся.
- Со дня на день жду. Сперва серчали они, но потом, обдумав действия твои, очень как будущего родича полюбили, потому, мол, что такого
лихого кавалера трудно уже в нынешние мягкие времена найти.
Отобедав, пан Скшетуский с Еленою пошли в вишенник, тянувшийся за майданом до самого рва. Сад, точно снегом, осыпан был ранним цветом, а за
садом чернелась дубрава, в которой куковала кукушка.
- Пусть наворожит нам счастье, - сказал пан Скшетуский. - Только нужно спрос спросить.
И, повернувшись к дубраве, сказал:
- Зозуля-рябуля, сколько лет нам с этою вот панной в супружестве жить?
Кукушка тотчас закуковала и накуковала полсотни с лишним.
- Дай же бог!
- Зозули всегда правду говорят, - сказала Елена.
- А коли так, то я еще спрошу! - разохотился наместник.
И спросил:
- Зозуля-рябуля, а много ли парнишек у нас народится?
Кукушка, словно по заказу, тотчас откликнулась и накуковала ни больше ни меньше как двенадцать.
Пан Скшетуский не знал от радости, что и делать.
- Вот пожалте! Старостою сделаюсь, ей-богу! Слыхала, любезная панна? А?
- Ничего я не слыхала, - ответила красная, как вишня, Елена. - О чем спрашивал, даже не знаю.
- Может, повторить?
- И этого не нужно.
В таких беседах и беззаботных шутках, словно сон, прошел их день.