Какие, ваша милость комендант, у тебя оттуда новости?
- Война! Кошевой атаман со всех луговин, речек и островов людей созывает. С Украины беглые тянутся, которым я мешаю, как могу. Войска там
собралось тысяч тридцать, а может, и поболе. Когда же они на Украину двинутся и к ним городовые казаки с чернью присоединятся, будет их сто
тысяч.
- А Хмельницкий?
- Со дня на день из Крыма с татарами ожидается. Может, уже прибыл. Сказать по совести, зря ты, сударь, на Сечь желаешь ехать, ибо вскорости
тут их дождешься. Кудак они не минуют и в тылу его не оставят, это точно.
- А ты отобьешься, ваша милость?
Гродзицкий угрюмо глянул на гостя и ответил отчетливо и спокойно:
- А я не отобьюсь...
- Это как же?
- Пороху у меня нету. Челнов двадцать послал, чтобы мне хоть сколько прислали, - и не шлют. Не знаю - перехвачены ли посланные или у самих
там нехватка; знаю только, что до сих пор не прислали. А моего хватит недели на две - и все. Будь у меня сколько надо, я бы скорее Кудак и
самого себя взорвал, но казацкая нога сюда бы не ступила. Велено мне тут сидеть - сижу, велено держать ухо востро - держу, сказано зубы
показывать - показываю, а если сгинуть придется - раз мати родила - и на это готов.
- А сам ты, ваша милость, не можешь пороху приготовить?
- Считай, уже два месяца запорожцы селитру ко мне не пропускают, а ее с Черного моря возить нужно. Все к одному. Что ж, и погибну!
- Нам с вас, старых солдат, пример бы брать. А если б тебе самому, ваша милость, за порохом двинуться?
- Любезный сударь, я Кудак оставить не могу и не оставлю; здесь была моя жизнь, здесь и смерть моя будет. Да и ты, сударь, не рассчитывай,
что на брашна и обильные пиры едешь, каковыми обычно послов принимают, или же что тебя там неприкосновенность посольская убережет. Они даже
собственных атаманов убивают, и, пока я тут, не упомню, чтобы хоть кто из атаманов своей смертью умер. Погибнешь и ты.
Скшетуский молчал.
- Вижу я, дух в тебе слабнет. Так что лучше не езди.
- Досточтимый комендант! - с гневом ответил наместник. - Придумай же что-нибудь пострашнее меня запугать, ведь то, что ты говоришь, слышал
я уже раз десять, а коли ты не советуешь мне ехать, я понимаю это так, что сам ты на моем месте не поехал бы; рассуди же в таком случае, пороху
ли тебе только или еще отваги для обороны Кудака недостает.
Гродзицкий, вместо того чтобы осерчать, глянул на наместника благосклоннее.
- Зубастая щука! - буркнул он по-русински. - Извиняй, ваша милость. По ответу твоему вижу я, что не уронишь ты dignitatem <достоинства
(лат.).> княжеского и шляхетской чести. Дам я тебе посему пару чаек, ибо на байдаках пороги не пройдешь.
- Об этом и я тоже намеревался просить вашу милость.
- Мимо Ненасытца вели их тащить волоком; хоть вода и высокая, но там никогда проплыть невозможно. Разве что какая-нибудь махонькая лодчонка
проскочит. А когда окажешься на низкой воде, будь настороже и помни, что железо со свинцом красноречивее слов. Там уважают только смелых людей.
Чайки назавтра будут готовы; я лишь велю на каждой второе кормило поставить - одним на порогах не обойдешься.
Сказав это, Гродзицкий вывел наместника из жилья, чтобы познакомить его с замком и внутренней службой.
Везде соблюдался образцовый порядок
и послушание. Часовые чуть ли не вплотную друг к другу день и ночь караулили на валах, непрерывно укрепляемых и подправляемых пленными татарами.
- Каждый год на локоть валы подсыпаю, - сказал Гродзицкий, - и они уже столь высоки, что, имей я довольно пороху, сто тысяч мне ничего не
сделают, но без пальбы я не продержусь, если штурмовать будут.
Фортеция действительно была неодолима: кроме пушек, ее защищали днепровские кручи и неприступные скалы, отвесно уходящие в воду; ей даже
большой гарнизон был не нужен. В замке и насчитывалось не более шестисот человек, но зато солдат отборнейших, вооруженных мушкетами и пищалями.
Днепр, протекая в том месте стиснутым руслом, был столь узок, что стрела, пущенная с вала, улетала далеко на другой берег. Замковые пушки
господствовали над обоими берегами и над всею окрестностью. Кроме того, в полумиле от крепости стояла высокая башня, с коей на восемь миль
вокруг было видно, а в ней находилась сотня солдат, которых Гродзицкий всякий день навещал. Они-то, заметив что-нибудь в округе, тотчас давали
знать в замок, и тогда в крепости били в колокола, а весь гарнизон вставал в ружье.
- Недели не проходит, - рассказывал пан Гродзицкий, - без тревоги, потому что татары, как волки, стаями по нескольку тысяч тут слоняются;
мы же их из пушек бьем, как умеем, а иногда табуны диких лошадей дозорные за татар принимают.
- И не осточертело вашей милости сидеть в такой глухомани? - спросил Скшетуский.
- Дай мне место в покоях королевских, не променял бы. Я отсюда поболе вижу, чем король из окошка своего в Варшаве.
И действительно, с вала открывался необозримый степной простор, казавшийся сейчас сплошным морем зелени; на севере - устье Самары, на юге -
весь путь днепровский: скалы, обрывы, леса, - вплоть до кипени второго порога, Сурского.
Под вечер побывали еще и в башне, ибо Скшетуский, впервые навестив эту затерянную в степях фортецию, всем интересовался. Между тем в
Слободке готовились для него чайки, оборудованные с носа вторым кормилом для лучшей управляемости. Назавтра с утра наместнику предстояло
отплыть. В течение ночи, однако, он почти не ложился, обдумывая, как надлежит поступить в предвидении неминуемой гибели, которою грозило
посольство в страшную Сечь. Хотя жизнь и улыбалась ему, ведь был он влюблен и молод, а жить ему предстояло с любимой, все равно ради жизни он не
мог поступиться честью и достоинством. Еще подумал он, что вот-вот начнется война, что Елена, ожидая его в Разлогах, может оказаться в сердце
чудовищного пожара, беззащитная против домогательств не только Богуна, но и разгулявшегося озверелого сброда, и мучительная тревога за нее
терзала ему сердце. Степь, верно, уже подсохла, уже наверняка можно было из Разлогов двинуться в Лубны, а он сам же наказал Елене и княгине
ждать своего возвращения, не предполагая, что гроза разгуляется так скоро, не зная, чем грозит ему поездка на Сечь. Вот и ходил он теперь туда-
назад по замковой комнате, тер подбородок и ломал руки. Что предпринять? Как поступить? Мысленно уже видел он Разлоги в огне, окруженные воющей
чернью, более на бесов, чем на людей, похожею. Собственные его шаги отдавались угрюмым эхом под сводами, а ему казалось, что это злобные силы
идут за Еленой. На валах протрубили гасить огни, а ему мерещилось, что это отголоски Богунова рога, и скрежетал он зубами и за рукоять сабли
хватался. Ах, зачем напросился он в эту поездку и Быховца от нее избавил!
Волнение хозяина заметил пан Редзян, спавший у дверей, а посему встал, протер глаза, подправил факелы, торчавшие в железных обручах, и стал
крутиться по комнате, желая привлечь внимание Скшетуского.