..
Когда Кречовский проснулся, уже развиднелось. На байдаках все еще спали. В отдалении поблескивали в бледном, предрассветном свете
днепровские воды. Вокруг была мертвая тишина. Тишина эта его и разбудила.
Кудацкие пушки не палили.
“Что это? - подумал Кречовский. - Первый штурм отбит? Или же Кудак взяли?”
Но такого быть не может!
Нет! Просто отброшенное казачьё затаилось где-нибудь подальше от крепости и зализывает раны, а кривой Гродзицкий поглядывает на них из
бойниц, поточнее наводя пушки.
Завтра они снова пойдут на приступ и снова сломают зубы.
Меж тем совсем поутрело. Кречовский поднял людей на своем байдаке и послал лодку за Фликом.
Тот незамедлительно прибыл.
- Сударь полковник! - сказал Кречовский. - Если до вечера каштелян не подойдет, а к ночи штурм не повторится, мы двинемся крепости на
помощь.
- Мои люди готовы, - ответил Флик.
- Раздай же им порох и пули.
- Уже роздано.
- Ночью высадимся на берег и безо всякого шума пойдем степью. Нападем неожиданно.
- Gut! Sehr gut! <Хорошо! Очень хорошо! (нем.).> Но не проплыть ли на байдаках еще немного? До крепости мили четыре. Для пехоты неблизко.
- Пехота сядет на запасных лошадей.
- Sehr gut!
- Пускай люди тихо сидят по камышам, на берег не выходят и шума не поднимают. Огня не зажигать, а то нас дым выдаст. Неприятель не должен
знать о нас ничего.
- Туман такой, что и дыма не увидят.
И точно, сама река и рукав ее, заросший очеретом, в котором скрывались байдаки, и степи - всё, куда ни погляди, было погружено в белый
непроглядный туман. Правда, пока что было раннее утро, а потом туман мог рассеяться и степные пространства открыть.
Флик отплыл. Люди на байдаках потихоньку просыпались; тотчас же было объявлено распоряжение Кречовского сидеть тихо, так что за утреннюю
еду принимались без обычного бивачного гама. Пройди кто-нибудь берегом или проплыви по реке, ему бы даже в голову не пришло, что в излучине этой
находится несколько тысяч человек. Коней, чтобы не ржали, кормили с руки. Байдаки, скрытые туманом, затаившись, стояли в камышовой чащобе. То и
дело прошмыгивала лишь маленькая двухвесельная лодчонка, развозившая сухари и приказы, но в остальном царило гробовое молчание.
Внезапно вдоль всего рукава в травах, тростнике, камышах и прибрежных зарослях послышались странные и многочисленные голоса:
- Пугу! Пугу!
Молчание...
- Пугу! Пугу!
И снова наступила тишина, словно бы голоса эти, окликавшие с берега, ждали ответа.
Ответа не было. Призывы прозвучали и в третий раз, но уже резче и нетерпеливее:
- Пугу! Пугу!
Тогда со стороны челнов из тумана раздался голос Кречовского:
- Кто еще там?
- Казак с лугу!
У солдат, затаившихся на байдаках, беспокойно забились сердца. Им этот таинственный оклик был хорошо знаком. С его помощью запорожцы
опознавали друг друга на зимовниках. Этим же самым манером в военное время приглашали на переговоры реестровых и городовых собратьев, среди
которых было немало тайно принадлежавших к братству.
Этим же самым манером в военное время приглашали на переговоры реестровых и городовых собратьев, среди
которых было немало тайно принадлежавших к братству.
Снова раздался голос Кречовского:
- Чего надо?
- Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, предупреждает, что пушки наведены на излучину.
- Передайте гетману запорожскому, что наши наведены на берег.
- Пугу! Пугу!
- Чего еще надо?
- Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, приглашает на разговор друга своего, пана полковника Кречовского.
- Пускай сперва заложников выставит.
- Десять куренных.
- Идет!
В ту же секунду берег излучины, точно цветами, зацвел фигурами запорожцев, вскочивших на ноги из трав, где они, затаившись, прятались.
Издали, со стороны степи, появилась их конница и пушки, над которыми развевались десятки и сотни стягов, знамен и бунчуков. Шли отряды под
барабан и с песней. Все это скорее походило на радостное привечание, чем на столкновение враждебных друг другу войск.
Солдаты с байдаков ответили криками. Тем временем подошли челны, доставившие куренных атаманов. Кречовский сел в один из них и направился к
берегу. Там ему подвели коня и сразу же препроводили к Хмельницкому.
Тот, завидев его, снял шапку, а затем радушно приветствовал.
- Любезный полковник! - сказал он. - Старый друг мой и кум! Когда коронный гетман велел тебе ловить меня и доставить, ты этого делать не
стал, а меня надоумил спастись бегством, за каковой твой поступок я обязан тебе благодарностью и братской любовью.
Сказав это, он чуть ли не с почтением протянул руку, но темное лицо Кречовского осталось холодно, точно лед.
- Теперь же, когда ты, досточтимый гетман, спасся, - сказал он, - ты поднял восстание.
- За свои это, твои и всей Украины обиды иду я взыскивать с привилегиями королевскими в руках, оставаясь в надежде, что государь наш
милостивый не поставит мне это в вину.
Кречовский, быстро заглядывая в глаза Хмельницкому, с нажимом сказал:
- Кудак осадил?
- Я? Ума я лишился, что ли? Кудак я обошел и даже ни разу не выстрелил, хотя кривой старик оповестил о себе пушками. Мне на Украйну спешно
было, не в Кудак; к тебе спешно было, к старому другу и благодетелю моему.
- Чего тебе от меня надобно?
- Давай отъедем маленько в степь, там и поговорим.
Оба тронули коней и поехали. Отсутствовали они около часа. По возвращении лицо Кречовского было бледно и страшно. Он почти тотчас же стал
прощаться с Хмельницким, сказавшим ему напутно:
- Двое нас будет на Украйне, а над нами только король, и более никого.
Кречовский вернулся к байдакам. Старый Барабаш, Флик и весь казацкий чин ожидали его с нетерпением.
- Ну что? Ну что? - послышалось со всех сторон.
- Всем высадиться на берег! - повелительным тоном скомандовал Кречовский.
Барабаш поднял заспанные веки, какое-то странное пламя сверкнуло в глазах старика.
- Как это? - спросил он.
- Всем на берег! Мы сдаемся!
Кровь прихлынула на бледное и пожелтевшее лицо Барабаша.