- Здесь уже таковой шум, что и слова не расслышишь.
Оба вышли, а с ними и пан Скшетуский. Сразу же за порогом Барабаш спросил:
- Есть известия о Хмельницком?
- Есть. Сбежал на Сечь. Этот офицер видал его вчера в степи.
- Значит, не водою поехал? А я гонца в Кудак вчера отправил, чтобы перехватили, и, выходит, зря.
Сказавши это, Барабаш закрыл ладонями лицо и принялся повторять:
- Эй, спаси Христе! Спаси Христе!
- Чего ты, сударь, печалишься?
- А знаешь ли ты, что он у меня коварством вырвал? Знаешь, что значит таковые грамоты на Сечи обнародовать? Спаси Христе! Если король войны
с басурманами не начнет, это же искра в порох...
- Смуту, ваша милость, пророчишь?
- Не пророчу, но вижу ее. А Хмельницкий пострашнее Наливайки и Лободы.
- Да кто же за ним пойдет?
- Кто? Запорожье, реестровые, мещане, чернь, хуторяне и вон - эти!
Полковник Барабаш указал рукою на майдан и снующий там народ. Вся площадь была забита могучими сивыми волами, которых перегоняли в Корсунь
для войска, а при волах состоял многочисленный пастуший люд, так называемые чабаны, всю свою жизнь проводившие в степях и пустынях, - люди
совершенно дикие и не исповедовавшие никакой религии; religionis nullius, как говаривал воевода Кисель. Меж них бросались в глаза фигуры, скорее
похожие на душегубов, нежели на пастухов, звероподобные, страшные, в лохмотьях всевозможного платья. Большинство было облачено в бараньи тулупы
или в невыделанные шкуры мехом наружу, распахнутые и обнажавшие, хоть пора была и зимняя, голую грудь, обветренную стеновыми ветрами. Каждый был
вооружен, но самым невероятным оружием: у одних имелись луки и сайдаки, у других - самопалы, по-казацки именуемые “пищали”, у третьих -
татарские сабли, а у некоторых косы или просто палки с привязанной на конце лошадиной челюстью. Тут же сновали не менее дикие, хотя лучше
вооруженные низовые, везущие на продажу в лагерь сушеную рыбу, дичину и баранье сало; еще были чумаки с солью, степные и лесные пасечники да
воскобои с медом, боровые поселенцы со смолою и дегтем; еще - крестьяне с подводами, реестровые казаки, белгородские татары и один бог знает кто
еще, какие-то побродяги - сiромахи с края света. По всему городу полно было пьяных; на Чигирин как раз приходилась ночевка, а значит, и гульба.
По всей площади раскладывали костры, там и тут пылали бочки со смолою. Отовсюду доносились гомон и вопли. Пронзительные голоса татарских дудок и
бубнов мешались с ревом скота и с тихогласным звучанием лир, под звон которых слепцы пели любимую тогда песню:
Соколе ясний,
Брате мiй рiдний,
Ти високо лiтаєш,
Ти далеко видаєш.
Одновременно с этим раздавалось “ух-ха! ух-ха!” - дикие выкрики перемазанных в дегте и совершенно хмельных казаков, пляшущих на майдане
трепака. Все вместе выглядело жутко и неукротимо. Зацвилиховскому достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в правоте Барабаша - любой
повод мог разбудить эти неудержимые стихии, скорые до грабежа и привычные к стычкам, без счета случавшимся по всей Украине. А за толпами этими
была еще Сечь, было Запорожье, пусть с некоторых пор смирённое и после Маслова озера обузданное, но в нетерпении грызущее удила, не забывшее
давних привилегий, ненавидящее комиссаров и являвшее собой сплоченную силу.
На стороне этой силы были симпатии несчислимого крестьянства, менее
терпеливого, чем в других областях Речи Посполитой, поскольку под боком у него был Чертомлык, а на Чертомлыке - безвластие, разбой и воля. Так
что пан хорунжий, хотя сам был русином и преданным восточного обряда сторонником, печально задумался.
Человек старый, он хорошо помнил времена Наливайки, Лободы, Кремпского; украинскую вольницу знал на Руси лучше любого другого, а зная еще и
Хмельницкого, понимал, что тот стоит двадцати Лобод и Наливаек. Поэтому понял он и всю опасность его на Сечь побега, особенно же с королевскими
грамотами, про которые Барабаш рассказывал, что в них содержатся различные посулы казакам и призыв к сопротивлению.
- Господин черкасский полковник! - сказал он Барабашу. - Тебе бы, сударь, следовало на Сечь ехать, влиянию Хмельницкого противустать и
умиротворять, умиротворять!
- Сударь хорунжий! - ответил Барабаш. - Я вашей милости сообщу вот что: всего лишь узнав о побеге Хмельницкого с грамотами, половина моих
черкасских людей нынешней ночью на Сечь сбежала. Мое время прошло. Мне - могила, не булава!
И действительно, Барабаш был солдат бывалый, но человек старый и влияния не имевший.
За разговором дошли до квартиры Зацвилиховского. Старый хорунжий обрел меж тем в мыслях спокойствие, свойственное его голубиной душе, и,
когда все уселись за штофом меду, сказал веселее:
- Все это безделица, ежели война, как поговаривают, с басурманом praeparatur <подготовляется (лат.).>, а так оно вроде бы и есть; ибо, хотя
Речь Посполитая войны не желает и немало уже сеймы королю крови попортили, король, однако, на своем настоять может. Так что весь этот пыл можно
будет повернуть на турка, и - в любом случае - у нас есть время. Я сам поеду изложить дело к краковскому пану нашему и буду просить, чтобы
возможно ближе подтянулся к нам с войском. Добьюсь ли чего, не знаю, ибо хотя он повелитель доблестный, а воин опытный, но слишком уж полагается
и на свое мнение, и на свое войско. Ты, ваша милость господин черкасский полковник, держи казаков в руках, а ты, ваша милость господин
наместник, как прибудешь в Лубны, проси князя, чтобы с Сечи глаз не спускал. Пусть бы там и замыслили что заварить - repeto: у нас есть время.
На Сечи народу сейчас мало: за рыбой и за зверем все поразбрелись либо по всей Украине в селах сидят. Пока соберутся, много в Днепре воды
утечет. Да и княжеское имя страх наводит; а как узнают, что он на Чертомлык поглядывает, может, и будут сидеть тихо.
- Я из Чигирина могу хоть через два дня отправиться, - сказал наместник.
- Вот и хорошо. Два-три дня потерпеть можно. Ты, ваша милость правитель черкасский, пошли гонцов с изложением дела еще и к коронному
хорунжему, и ко князю Доминику. Да ты, сударь, уж и заснул, я гляжу!
В самом деле - Барабаш, сложив на животе руки, сладко спал, а спустя некоторое время и похрапывать начал. Старый полковник если не ел и не
пил, а оба этих занятия он предпочитал всему остальному, - спал.
- Погляди, сударь мой, - тихо сказал Зацвилиховский наместнику. - И с помощью этого старца варшавские сановники рассчитывают казаков в
руках держать. Бог с ними. Они и самому Хмельницкому тоже доверяли; канцлер даже с ним переговоры какие-то вел, а он, похоже, доверие коварством
оплатит.
Наместник вздохнул в знак сочувствия старому хорунжему. Барабаш же, громко всхрапнув, пробормотал сквозь сон:
- Спаси Христе! Спаси Христе!
- Когда же ты, сударь, собираешься из Чигирина отбыть? - спросил хорунжий.